Он остановился, и хватка его пальцев усилилась.
— Что произошло? — спросила Эмма, хотя хорошо знала сама. Она, конечно же, присутствовала на похоронах. Она приложила свою траурную перчатку к его траурной перчатке и что-то прошептала из-под чёрной вуали, надетой в память о девере, который не станет её деверем. На похоронах у Гила глаза были мёртвые, чёрные, лишённые выражения. Она помнила этот взгляд до сих пор. И следующее, что они услышали о графе — он уехал в Париж.
— Он выпил, — говорил Гил ровным голосом. — Нет ничего необычного в том, чтобы пить, конечно. В некотором смысле, прохождение университетского курса является синонимом погружению в бутылку бренди. Но выпивший мужчина не очень хорошо контролирует поводья. И собственное равновесие. И Уолтер выпал из экипажа, вот и всё. Разбился насмерть, свалившись в тот момент, когда его экипаж заворачивал за угол.
— Мне очень жаль, — произнесла Эмма.
— Они говорили, что он не страдал.
— Полагаю… это помогает?
— Не особенно.
Она наклонилась вперёд и взяла обе его руки в свои. Карета проезжала по длинной тёмной улице, и ей вообще ничего не удавалось разглядеть. Девушка позволила пальцам пройтись по его рукам, вдоль мозолей на пальцах, видимо, от поводьев.
— Я так понимаю, что ты пытался выпить достаточно, чтобы выпасть из кареты?
Повисла тишина, и Эмму охватил страх. Она зашла слишком далеко? Но он издал лающий смех.
— Что-то вроде того, я полагаю.
Она вытянула пальцы, распластав их над его большими ладонями.
— И это тебе удалось?
— Очевидно, нет.
Она ждала. Карета качнулась, поворачивая за угол.
— Я падал с множества кроватей, — сказал Гил, наконец, — пьяный, слепой, пытаясь отыскать ночной горшок. Смерть своего рода. Но всегда просыпаешься, и тем сильнее печаль.
— Слышала о таком, — сказала она, переворачивая его руки и начиная гладить ему ладони, стараясь не замечать, что у неё дрожат пальцы. — Я однажды выпала из экипажа.
Керр замер, она скорее ощутила, чем увидела это.
— Что случилось?
— Мне было восемь лет, и я тряслась по деревне на тележке, запряжённой старым пони, которой управлял дряхлый, но вполне трезвый грум. Он не знал, что я свесилась набок, пытаясь втянуть в повозку ветви диких роз. Он повернул за угол как раз в тот момент, когда я вцепилась в одну особенно красивую ветку.
В голосе Гила был небольшой смешок.
— Думаю, что слышу эхо боли в твоём голосе.
— Прямо в розовый куст, — сказала Эмма скорбно. — У меня до сих пор виден шрам над правой бровью.
Одна рука соскользнула с её ладоней и проследила линию брови.
— Прекрасно, — проговорил он, и хриплые раскаты в его голосе заставили Эмму закусить губу. — Твои брови раскинулись над глазами самым соблазнительным образом. Я не вижу шрама и не чувствую ничего.