— Это третья часть, того, что мы тогда заплатили. «Солнечногорск, море, будет что оставить детям.» — Дура, я тебе поверила. А ты продал даже без моего согласия.
— Люся, но какое согласие, я же у тебя спрашивал.
— Ты поставил перед фактом, а не спросил. Ты продал за бесценок. Наша дача минимум в три раза дороже стоит. Минимум — сто восемьдесят тысяч.
— Такие цены были в прошлом году, и то не было.
— Нет, Богданчик, давай логически. При покупке я тебе дала третью часть цены нашей дачи. Рыночная её цена сейчас двести тысяч, значит ты мне должен отдать шестьдесят пять.
— Люся, да я её продал то всего за шестьдесят.
— Это никого не волнует — ты спешил, продешевил, или обманул меня. Ты за дачу мне должен шестьдесят пять, я их маме отдам, я ведь занимала тогда, а сейчас отдам преумноженные.
— Но, а ремонт, а сколько я туда вложил, да, я два лета там безвылазно пахал.
— Да, пахал, но эти годы ты что со мной не спал? Мой вклад ты не оцениваешь?
ВсЁ! На этом — всё, общаться дальше было невозможно. Богдан закрывался в своей комнате и несколько дней они не разговаривали.
Люся, Людмила, Люда — яркая, красивая, стройная. Короткая стрижка, большие глаза, стремительный благородный профиль. Она была похожа на француженку, такая же изящная, миниатюрная, стильная. Богдан любил её такой и поэтому вдвойне больней ему было в тот момент, когда сквозь утончённость манер и отточенность жестов проглядывало неприятное бабское стервозное нутро, ломало бархотистый голосок истерикой, сжимало в отвратительную маску милые прекрасные черты. Богдан всегда прощал её за эти скандалы. Чтобы Люда не сказала — он знал — в такие минуты она не властна над собой, как будто её телом овладевала на время какая-то злобная ведьма, очень, кстати, похожая на её бабку родом из села Большие Гребёнки.
Брак Богдана был удачным, более удачным, чем у большинства знакомых сверстников, хотя, сказать честно, он об этом никогда не задумывался и воспринимал супругу, как часть себя — в те страшно далекие почти мифические студенческие времена они познакомились, поженились и стали целым — жили, работали, менялись и вот, кажется всегда были рядом жена, дочь, общая история и жилище. Это было естественно и природно, и думать об этом, копаться в себе и их отношениях, пытаться сравнивать, измерять и прикидывать, Богдан считал неправильным и бесплодным — вскрывают только трупы, а они с Люськой были единым живым организмом, зачастую болеющим от разногласий, как в этот раз, но живым.
От монотонного голоса тетки-судьи, от её корявой украинской мовы Богдан как — то потерял нить событий, задумался о своём, и очнулся только, когда все начали вставать.