Марина вспомнила слова Белоненко, сказанные им в самом начале разговора, когда он предложил Марине принять бригаду. «Здесь тоже фронт, — говорил он, — тоже бои — с поражениями, переменным успехом, со своей тактикой и стратегией». Тогда Марина не придала его словам особого значения, потому что сидела перед ним с твердым желанием «оставаться при своем». А теперь эти слова обрели для нее существенное значение. Да, конечно, здесь тоже фронт.
Фронт… Но если бы можно было идти в наступление и пусть даже погибнуть, но только не отсиживаться в окопах, ожидая со всех сторон внезапного нападения! А Марина отсиживается, да еще трепещет от ожидания неизвестного, что могут преподнести ей эти сумасбродные девчонки. Неужели у капитана Белоненко никогда не было чувства беспокойства, неуверенности? Неужели он никогда не отступал, а только все время шел и шел вперед — как бы трудно ни было?
…Пустота и тишина помещения угнетали Марину. Их цех был самым крайним в длинном здании. Рядом через стенку работали прядильщицы, и было слышно, как монотонно жужжат самопрялки. Где-то в другом конце здания запели песню, кто-то прошел под окнами, чавкая в грязи ботинками. Там, за стенками, люди работали, ссорились, смеялись, подсчитывали выработку. А здесь…
Марина вздохнула. Три человека. Восемь варежек на столе…
— Бригадир, а бригадир, — услышала она голос Маши, — чего ты все думаешь? Поговори о чем-нибудь.
— Не хочется… Надоело все.
— Зря ты слезу пускаешь. У нас здесь, как в Москве, слезам не верят. Еще тебе скажу: если здесь начнешь плакать, то до самого конца срока не остановишься.
— Нечему радоваться! — Марина бросила на стол недовязанную варежку. — Вот она — наша выработка за день!
— Психовать — это, конечно, легче всего. А радоваться… Теперь, бригадир, и на воле редко кто радуется. У каждого своя печаль… У нас здесь вот небо тихое. Над нами ни одного самолета не пролетало. Тебе приходилось под бомбежкой быть? — Она положила работу на колени. — Нет? Ну вот, значит, и есть чему радоваться. Я тоже не была и не знаю, что это такое. А ты вот спроси кого из девчат, ну хотя бы Рыбку или Клаву… У Клавки мать бомбой убило, а Рыбка под бомбежкой сама чуть не погибла. Ползу, говорит, по земле, и ничего вокруг нет, ни неба, ни солнца, ни воздуху — один только темный страх, и все кругом черным-черно.
Вартуш сжала худенькие плечи, зябко повела ими. Маша снова стала вязать.
Опять тишина. Стемнело еще больше, и Марина уже не могла попасть крючком в дырочку. А Маша с Вартуш работали, словно не ощущали темноты. Дождь пошел сильнее, отдельные капли его стучали по оконному стеклу.