— Подожди… — Марина дотронулась до руки Маши. — Я как-то не могу понять. Почему ты шепчешь? — Марина и сама оглянулась по сторонам, словно боялась — не подслушает ли их кто? — Почему за это могут добавочный срок дать? За что?
— За длинный язык… Вон у нас на швейных лагпунктах за язык многие сидят… Спецконтингент называются. Слышала?
— Вот ты о ком! — отодвинулась от нее Марина. — Это — не за язык. Это — враги народа. Изменники родины. Я знаю о них получше, чем ты. И говорить о них не желаю… Жалко, что не расстреляли их всех.
— Это баб-то чтобы расстреляли? — Маша сделала какой-то неопределенный жест рукой. — Видела я этих врагов народа…
— Не смей! — резко оборвала ее Марина. — Не смей при мне говорить такие слова! Я не желаю этого слышать! Зря не посадят. А что они плачутся, что их зря посадили, так ведь и мы то же самое говорим, а на самом деле… А про капитана Белоненко — сплошной вздор. Сплетни и вздор. Может быть, эти самые из спецконтингента про него такую сплетню пустили. Да, да, именно они. Никогда, слышишь, я не верю этому! Никогда капитан Белоненко не мог быть обвиненным в измене родине! Я…
— Да тише ты, ненормальная! — Маша крепко схватила Марину за руку. — Ну тебя к шутам гороховым… Лучше бы и не начинать…
— Вот именно, — немного успокаиваясь, ответила Марина. — Лучше об этом никогда не начинать. Давай так и договоримся.
— Мне-то больно наплевать на все эти дела! — Маша отпустила руку Марины. — А ты чего это вдруг скисла? — покосилась она на приятельницу.
Марина и впрямь вдруг вся как-то поникла.
— Ты что? Ну, будешь слушать дальше?
— Буду, — с усилием ответила Марина. — Рассказывай.
— Ну вот, крою я его матом, а он, представь, молчит. Дежурному велел выйти и коменданту тоже. Я глотку деру, а он — молчит. Сколько я там орала — не помню. Может, целый час. Эх, думаю, да неужели я тебя ничем не пройму? Не таких доводила. А тут, знаешь, чувствую, что не я его, а он меня до трясучки доводит. Озверела совсем. На столе чернильница стояла, толстая такая, из стекла. Ну, думаю, будет тебе сейчас, до чего же ты довел человека своим молчанием. Я только привстала и руку протянула, а он быстренько так — раз и отодвинул чернильницу. «Старый прием», — говорит. И лицо спокойное, только, знаешь, вот здесь, возле рта, что-то немножечко вздрагивает, а брови сошлись. Не пойму, как он тогда меня не отлупил!
— А потом?
— Потом? Посадил он меня на табуретку. А у меня не то чтобы кричать — уж и на словечко и то сил нет. Хриплю что-то… Посидела я так еще сколько-то времени и говорю: «Пойду я, гражданин начальник». Он говорит: «Иди» — и больше ничего не сказал. Ну, я и ушла. После еще две недельки чудила, а потом скисла. Не вызывает он меня, понимаешь. Что бы я там ни творила, а он — не вызывает. Я и так и этак, то с надзоркой разругаюсь, то в столовой крик подниму, от работы отказываюсь, в карцере через день ночую, а он не вызывает. Словно нет такой Маши Соловья на лагпункте, представляешь? Тут меня заело. Что же это, думаю, со всеми беседует, перевоспитывает, а я что — хуже всех для него? Или уж презирает он так меня или что? И как додумалась, что презирает, то поставила себе задачу: сдохну, а добьюсь своего…