— Мы восстановим памятник!
— Может быть. Потом. Но писать я должен всегда.
Ржавые прутья арматуры с хрустом оплелись вокруг его сломанных пальцев. Он ждал невыносимой, сводящей с ума, последней боли, но ее не было. Склоненное над ним серое гипсовое лицо как будто попыталось улыбнуться. Лягушачья истерика охватила подгнившее летнее болото. И еще одно окно зажглось в дальнем доме. И последний луч солнца исчез за Акуловой горою.
— Уцелела фаланга указательного пальца на правой руке… Средний, безымянный и мизинец обглоданы до костей. Рядом лежит пистолет.
— Он стрелял три раза, а маньяк все равно ушел. Следов крови нигде нет. Пистолет в полной исправности.
— Возможно, у него сердце остановилось.
— Выяснить бы хоть, почему маньяк так привязан к этому месту! Именно к этому! Пол и возраст жертвы ему безразличны, но вот место!
— Возможно, ритуальные жертвоприношения?
— В конце концов, он попадется. Рано или поздно кто-нибудь его заметит и сможет описать.
Следователь обошел тело и остановился над обрывом. Внизу орали лягушки, как будто хотели дать свидетельские показания, да не могли, не зная человеческого языка. Мужчина оглянулся на место преступления, на памятник, маячивший в жидкой тени умирающих пихт.
— Вандалы повсюду, — произнес он. — Пальцы отбиты, на колене и на плече — дыры. Можно подумать, что в памятник стреляли! Здесь когда-то жил Маяковский?
— Наверное, — послышалось из-за сосен. — Иначе, зачем его тут поставили?
— Хорошо бы выяснить, кто изуродовал памятник? Рука повреждена очень похоже. Вдруг действовало одно и то же лицо?
— Будем говорить с соседями.
— Посадить бы здесь цветы, что ли? — вздохнул следователь. — Привести в порядок памятник… Вы помните эти стихи: «В сто тысяч солнц закат пылал, в июнь катилось лето…»
— Не помню, давно читал, — безразлично ответили сосны. — В школе. Наверное, сейчас этого уже не проходят.
— Наверное, — согласился следователь, глядя вниз, на болото. — Как там дальше… «Была жара, жара плыла…» И я не помню. Все забыл.
Женщина вошла в кабинет, склонилась над столом, заваленным бумагами, и задула свечу. Комнату наполнил молочный сумрак, какой бывает лишь ранним декабрьским утром, когда за окном густо валит снег. Мужчина поднял воспаленные от бессонницы глаза и обнял ее за талию, стиснутую жестким корсетом:
— Ты не ложилась, Мина?
— Как я могу спать…
— А дети?
— Спят, бедные…
Она отстранилась от мужа, подошла к окну и резко открыла створку. В прокуренную комнату влетели хлопья снега, женщина жадно вдыхала холодный воздух. На ее ресницах повисли капли — то ли слезы, то ли растаявший снег. Когда она закрыла окно и повернулась, мужчина продолжал сидеть за столом, опершись локтем о рукопись, прикрыв дрожащими пальцами усталые глаза.