И эти его головные боли! Он просыпается по ночам и еле слышно зовет меня на помощь. Никто бы не услышал, кроме матери. Но мать должна услышать и обязана помочь. И я ему помогу.
— Что они сказали? — начал он с улыбкой, но сразу посерьезнел, увидев вылинявшее от тревоги лицо матери, вышедшей из кабинета. — Что, мама?
— Идем, — сухо сказала она и быстро пошла по коридору.
Они устроились в больничном саду, в синей деревянной беседке, скамейки в которой отчетливо пахли лекарствами и фекалиями, как все тут. Так пахла и мать, он с детства привык к этому запаху, но сейчас аммиачная вонь показалась особенно острой. И в ней было то, чем пах призрак, являвшийся по ночам в углу комнаты. Отчаяние.
— Меня не поздравили, — сказала женщина, упорно глядя в сторону. — Сперва, когда тебе делали энцефалограмму, они решили, что открепились датчики.
— Они же их поправили!
Та посмотрела на него, и на миг ему почудилось, что в ее взгляде мелькнула сдержанная ненависть. Но тут же он понял, что ошибся. Могло ли это быть?
— Поправили, — процедила мать. — Потом, если помнишь, поправили еще раз.
Конечно, он помнил. Медсестра два раза входила в темную кабинку, где его усадили в кресло, весьма напоминавшее электрический стул, поправляла датчики на голове, запястьях и щиколотках, странно посматривала. Впрочем, он не мог отчетливо видеть ее лица в слабом свете, который входил в кабинку вслед за нею. Потом его попросили не дышать. Потом — дышать учащенно. Ни о чем не думать. Подумать о чем-нибудь. Голос врача он слышал через динамики, и голос звучал неприязненно. Потом его «расстегнули», приказали обуться и еще полчаса возились с ним, смазывая голову в разных местах вазелином и прикладывая прибор, похожий на фен для сушки волос. Врач смотрел на компьютер, который фиксировал все, что происходило в мозгу, а через принтер выползала узкая бумажная лента, будто бесконечный приговор, записанный кривыми линиями. Мать стояла в углу.
— Ты станешь овощем, — без интонаций произнесла мать. — Тебе будут подвязывать подгузник и кормить через капельницу.
Он хотел что-то сказать и не мог. Это шутка? Овощем — он?!
— Но не сразу, — все так же ужасающе ровно продолжала она. — Лет через десять-пятнадцать. Это если повезет. Спрашивали, как ты учишься. Я сказала, что с переменным успехом. Спрашивали и о наследственности, были ли у нас в роду алкоголики, сумасшедшие? Я ответила, что нет. Роняли ли тебя в детстве, ушибал ли ты голову?
Тут она наконец взглянула на сына, который слушал ее с расширенными от ужаса глазами. В ее глазах ужаса не было, только отчаяние.