Девяносто два революционных месяца (от старта «гласности» до Конституции 1993 г.) были временем все ускорявшегося «метаморфического замещения». Крах утопии – событие, стократ заслуженное и выстраданное Россией, итог ее сложного внутреннего саморазвития – все равно воспринимается как чудо.
А разве выглядело хоть на миг правдоподобным мирное разделение СССР на 15 государств? Чтобы это стало возможным, должны были происходить и происходили события казалось бы невозможные и не происходили казалось бы неизбежные. Не зря их не смог предсказать ни один политик, аналитик, кремлевед или звездочет. Любые позднейшие объяснения, самые рациональные и убедительные, оставляют ощущение неполноты.
По историческим меркам, учитывая масштаб и сложность событий, все случилось поразительно быстро. Ряд обстоятельств исторически мгновенного краха «развитого социализма» не поддается академическому объяснению, что лишний раз подтверждает: история научна лишь в ограниченных пределах.
Все, кому сегодня 40 лет и больше, стали сознательными свидетелями, а то и участниками цепи событий, которых (повторюсь еще раз), с точки зрения правдоподобия, просто не могло быть. С юных лет мы твердо знали, что всем нам суждено прожить жизнь при постыдном и убогом советском строе, в котором мы оказались по обстоятельству рождения. Мы знали, что даже нашим детям вряд ли удастся увидеть его конец, ибо этот строй не навязан нам извне, как Восточной Европе, он наше отечественное изобретение, и народ наш (думали мы) ощущает его своим вкладом в мировую цивилизацию. Этот строй, казалось нам, устранит лишь медленное, поколениями, изживание его. И вдруг, словно истек срок проклятия, он затрещал и рассыпался – подобно тому, как от петушьего крика в гоголевском «Вие» рассеялась нечистая сила, хлопая перепончатыми крыльями и застревая в окнах.
Более всего своим происхождением атмосфера и успех перестройки обязаны самому устройству нашей культуры. Ей изначально чужды компоненты, на которые только и может опираться тоталитарная власть: жестокость и обожание дисциплины. Внедренцам и застрельщикам (они сами называли себя этим замечательным словом) коммунистической утопии на местах удавалось на короткий срок разжигать припадочную жестокость специфических групп. Но для осуществления тоталитарной утопии требуется неослабевающая, ровная жестокость, а это не русское. Данный вопрос принципиально важен, хотя мало затронут.
Ничто так не отражает национальное мировоззрение, представления народа о правильном и неправильном, как народное творчество. При сопоставлении русских сказок со сказками других европейских народов сразу видно, насколько жестокость мало присуща русской народной культуре. Сюжеты близки, но этический тон другой. Неважно, что сказки литературно обработаны – они, что многократно проверено, не придуманы обработчиками. В русской сказке страннику не будут постоянно встречаться в пути виселицы с повешенными – то с тремя, то с семью. В русской сказке даже злодейку не заставят обуть раскаленные докрасна железные туфли и плясать в них. В русской сказке не может быть такого, чтобы солдат запросто отрубил голову старухе, да еще после того, как набил карманы благодаря ей. Даже нравоучения преподносятся по-разному: в русской сказке взрослые дети кормят беззубых родителей из корыта, в латышской – чтобы совсем не кормить, отвозят на санях в лес замерзать (сходство тут в том, что взрослых вразумляет маленький мальчик, сооружающий на полу из щепочек в одном случае корытце, в другом – саночки). От основания Русского государства и до XV в. в русских законах отсутствовало наказание в виде смертной казни.