— А ты пустыню видела? Солнце там вот какое огромное. Теплое-теплое. На песке сидишь, как на печке. И солнце над тобой тоже печка, — он зябко потер руки и вдруг тихонько запел.
— Это что за самодеятельность? — проснулся Гаевой, не сразу поняв, где он и что с ним.
— Тс-с-с, он про свой дом поет, — шепнула Нюся.
— Эх, дом, дом, — вздохнул пожилой усатый солдат. — Мою хату ветром сдуло, пеплом запорошило.
— Ничего, будет и на твоей улице праздник, — окончательно проснулся Гаевой.
— Покеда по моей улице фриц ходит, — зло ответил солдат. — Гомель слыхал? От него, говорят., одни головешки остались. А у меня там баба, дитенки… — Солдат повернулся ко мне. — Тебе, товарищ политрук, не понять, твоя Армения в тылочке. Она-то и войны настоящей никогда не бачила.
Я не успел ответить, как вскинулся Ашот Гукасян.
— Это моя земля в тылочке? Армения никогда войны не знала? — с горечью сказал он. От волнения Ашот с трудом подбирал русские слова. Акцент его стал особенно резким. — Я был совсем… совсем мальчик, когда турки сожгли мой дом. Зарезали всех братьев, сестер. Семью… Да что — семью! Весь мой народ хотели уничтожить! Реки были красные от крови. Младенцам головы о камни разбивали…
— Ой, да они что, фашисты? — горестно и недоуменно воскликнула Нюся и, сама не заметив, сжала ладонь Левона.
— А ты что думала, фашизм так сразу и родился? — сказал я. — Тогда, в пятнадцатом году, во время прошлой войны, немцы помогали своим союзникам туркам. А сегодня турецкая армия стоит на нашей границе, только и ждет, когда «эдельвейсы» одолеют Кавказ, нас с вами.
— Мы что, — пробурчал усатый, — мы тут сидим, тропочку охраняем. А их, тропок, вона сколько по всем горам. Каждую щелку не убережешь.
Не знаю почему, но тут я вспомнил одну историю, которую когда-то в детской книжке прочитал, и неторопливо стал рассказывать о том, как шел однажды голландский мальчик домой и вдруг видит — вода сквозь плотину сочится. Он знал — капля за каплей размоет, снесет плотину. Люди погибнут и цветы. На их земле много цветов. Вот и заткнул он ладонью эту щелку. И стоял, пока не замерз на холоде, пока не пришла подмога. Вот и мы стоим, всего одну тропку охраняем, защищаем. А за нами весь берег — от Новороссийска до Батуми. И люди наши, и цветы… И пока мы стоим…
Я замолк на полуслове, заметив пристальный, изучающий взгляд Гаевого:
— Ну, комиссар, смотри, какую политбеседу провел, — сказал он и, поняв мое смущение, добавил: — Все правильно говорил. Из данной беседы, товарищи, вытекает…
Он попытался рубануть воздух рукою в подтверждение какой-то своей мысли, но скривился от, резкой боли.