Утром, проснувшись дома, в Израиле и включив телевизор, Орман потрясенно смотрел на танки, стоящие в тех местах Москвы, по которым они проезжали считанные часы до этого. Господи, значит, гусеничный лязг в усыпляющем зное Переделкино ему не примерещился.
Девятнадцатого августа произошел путч, поднятый группой, назвавшей себя Государственным комитетом по чрезвычайному положению – ГКЧП, сместившим Горбачева.
Все еще под впечатлением увиденного и услышанного, Орман смотрел на закат. Странные строки накатывались в память:
Лишь кровь и меч. Отброшен щит.
И в мире, что по швам трещит,
Среди всего бедлама
Гуляет далай-лама.
В левом углу широко распахнутого окна стыл «куриный бог» облака, и в отверстие средневековым видением пробивалось желто-оранжевое солнце. Вправо же свинцовой залежью простиралась даль великого моря, на которой одиноким оторванным лепестком стыл парус.
Мы все двуноги, однооки,
И в стены жизни бьемся лбом,
Но вечен парус одинокий
В тумане моря голубом.
Орман записал эти неожиданно пришедшие на ум строки и вышел на прогулку, стараясь утишить гул, пробужденный в нем случившимся событием.
Рядом с этим событием море казалось дремлющим Левиафаном.
Внизу уже было темно. Успокаивала чистая россыпь огней. На западе фонари горели на фоне бирюзы, переходящей понизу в розоватую свежесть, тишину и начинающийся холод. Стаи летучих мышей вылетали в сиреневые ранние сумерки размять крылья, и от их зигзагов приходилось шарахаться.
Странно сочеталась с происшедшим поездка на следующий день в кибуц Гиват-Бреннер.
На плавящем все окружающее жару, в чистое голубое небо возносилось дерево. Огромное, развесистое. На плоском зеленом поле.
Дерево – как мгновенное погружение или мгновенное раскрытие ключа жизни.
Дерево – самодостаточное и полное свободы, люстра жизни, повисшая в пространстве. Ствол его, казалось, растворялся в мареве.
Дерево парило в воздухе и в то же время глубоко врастало в землю.
И душа ощущала врастание, подобно дереву, в пространства неба, далей и этой – своей земли.