Пока слуги занимались багажом на улице, вся семья собралась в зале, вокруг камина.
— Не утомило ли вас это долгое путешествие, несмотря не все принятые меры предосторожности? — заботливо спросил Бертран отца. — Я нахожу, что вы похудели. Мы так беспокоились о вашем здоровье!
— Не удивляюсь этому, сын, я же вас знаю! Действительно, на этот раз я был на волосок от смерти, — признал ювелир. — Слава Богу, у меня сильный организм. Ваша мать, которая все поставила на ноги, чтобы не дать мне умереть, нашла врача, который помог мне поспорить со смертью.
Он бросил на жену один из тех полных признательности и привязанности взглядов, которые его детям приходилось не раз замечать и раньше.
— Нам помог и святой Мартин, — заметила Матильда. — Мы не переставали молить его о милости.
— Как раз это я и хочу сказать, дорогая: небо и земля! Кому когда-нибудь было дано знать свою долю?
— Мы здесь тоже много молились о вас, — заверила Жанна метра Брюнеля. — Не раз читали девятидневные молитвы.
— Я и не ждал от вас другого, дочки! Спасибо. Я закажу сразу же благодарственную мессу в приходской церкви. За мое выздоровление и за благополучное возвращение в Париж.
Наступило молчание, нарушавшееся лишь ворчанием Тиберж на служанок, подававших прибывшим теплое вино, бокалы и сотовый мед.
Никто пока еще не осмеливался заговорить о Флори, о ее примирении с метром Брюнелем, об их пребывании в Вансэе, о новостях, могущих изменить жизнь семьи. Но все об этом думали.
— Приходите завтра пообедать с нами — вместе с Лодиной и с детьми, — сказала Матильда Бертрану, который стал собираться домой, совсем недалеко, на улицу Лавандьер, где он теперь жил. — Мы с отцом будем очень рады вас видеть снова за нашим столом.
Последние дни пребывания в Турени прошли гладко. Этого хотела Матильда. Прежде всего нужно было, чтобы Этьен окончательно оправился. Поэтому она не говорила с Флори о своем открытии, об увиденном в щель между плохо подогнанными друг к другу створками ставня в одну прекрасную ночь, мысль о котором, однако, ее не оставляла. Она не говорила об этом ни с дочерью и ни с кем другим. За время этого молчания ее тайна стала казаться ей такой тяжкой, как плод во время беременности. Она душила ее. Однако, хорошо понимая, как важно поддерживать вокруг мужа гармонию между людьми и вещами — ведь он так остро воспринимал все окружающее, — не допускать никаких объяснений, которые могли бы повредить его полному выздоровлению, ей удавалось не выдавать себя.
Оказаться наконец дома, вдали от той, которая вновь стала предметом ее тревоги, было для нее большим облегчением. Присутствие детей, атмосфера собственного дома, безыскусственный прием со стороны прислуги был для нее благом.