Ее сосед справа довольно пространно рассуждал о тех, кто пять лет назад отправился в святую землю.
— С громкими возгласами: «Да будет воля Божия!», — завершал он свой рассказ, — они сражались, боролись с турками, с египтянами и с эпидемиями. С этими же словами они к нам и возвратятся!
— Да, — согласилась Матильда. — Разве это не самое прекрасное, не самое истинное, самое святое из всего того, что может произнести человек? «Да будет воля Божия!» Ну конечно же! Наша горестная участь имеет определенный смысл. Как могу я позволить себе порицать порядок, который устанавливает Он, под тем смехотворным предлогом, что я его не понимаю?
Она коротким жестом опорожнила кубок, полный соломенно-желтого вина.
— Ничего не скажешь, братство широко размахнулось с этим обедом, — заметил с довольным видом сосед Матильды слева, так же с улицы Кэнкампуа. — Перед нами здесь самые превосходные ювелирные изделия из лучших наших мастерских.
— Я узнаю среди них и несколько наших, сказала Матильда. — Думаю, что и вы видите здесь свои, как и каждый из нас.
Едва войдя в зал, она поразилась и восхитилась обилием отделанных глазурью серебряных блюд, сотейников, кувшинов, ложек из драгоценных металлов, в особенности ларцом, напоминавшим раку для мощей, стоявшим посредине самого высокого стола и сверкавшим своими замысловатыми узорами. Этот шедевр из чеканного золота, украшенный драгоценными камнями, изготовленный в одной из самых престижных мастерских Парижа, как и статуя святого покровителя, украшал ежегодное пиршество братства ювелиров. Это был символ самой профессии, представители которой считали ее самой утонченной, самой роскошной и пышной из всех.
В стенках ларца сверкали в свете множества свечей хрусталь, золото, серебро и вермель.
— Что ваш муж, доволен результатами года? — поинтересовался ювелир, для которого, по-видимому, не существовало ничего, кроме собственного ремесла.
— Болезнь не позволила ему этой осенью поехать, как обычно, на ярмарки в Шампань. Мы на этом потеряли. У нас очень много богатых клиентов в Провине и в Труа.
— То же самое случилось и со мной. Я страдаю болезнью суставов, которая ограничивает возможность поездок…
Хотя всем своим видом Матильда выказывала свое участие, она больше его не слушала.
Турень… Мысли о Флори превращались у нее в страдание и неуверенность. Ей казалось невыносимым, что ее столь любимая дочь снова, по своей воле, тайком отдалась своей страсти, от которой отказалась семь лет назад. Чувствуя, как в ней поднимается протест против этого, снова пятнавшего ее дитя, Матильда инстинктивно отвлекалась от мыслей об этой ране, обращаясь к чему угодно другому. Часто это ей удавалось. Однако не всегда. Сейчас ее охватила горечь, какое-то отравленное желчью чувство, нередко бравшее верх над ее нежностью к дочери. В этом смятении она уже не понимала, на кого сердится больше — на дочь или на себя. Ей стоило большого труда вновь обрести мужество. К чему, в самом деле, все эти муки? Почему она должна страдать из-за того, что Флори, с ее согласия или же без него, сознательно, что называется, с широко открытыми глазами опускается в черную трясину греха?