Бой продолжался. Звенело битое стекло рам, крошилась штукатурка.
— Черт бы побрал! Мы тут, как в мышеловке. Но держись, земляки! — орал Донька, заменивший убитого ротного. — Сколько же вас налицо?
Он насчитал два десятка человек и среди них троих раненых.
— Маловато осталось. Но держись, держись, бей в гада Колчака!
Красноармейцы отстреливались, прячась за оконными косяками.
Белые, понимая, что преимущество на их стороне, прекратили бесполезную стрельбу, держа на прицеле окна и двери школы.
Бессонная тихая ночь действовала угнетающе. Хотелось есть, мучила жажда после почти двадцативерстного отступления под палящим солнцем.
Утром на противоположной стороне улицы замаячил с чердака парламентерский белый лоскут.
— Эй, герои! Выходите на солнышко сдаваться! Просяной кашей накормим!
Красноармейцы ответили молчанием.
— Нервы щупают, — облизнулся белобрысый красноармеец, затягивая ремень на животе. — Пожалуй, не отказался бы. Желтая, крупиночка к крупиночке, маслянистая. — Он прищелкнул языком.
Донька сплюнул.
— За чем же дело стало? Оставь винтовку и полезай в окно. Угостись.
Красноармеец заморгал глазами:
— Пошутил я. Для смеху.
— Ладно, — отмахнулся Донька. — Сколько же у нас боевых патронов? Э‑э, по обойме на душу не приходится? Жидковато.
Длинный день тянулся бесконечно. Беляки не стреляли, очевидно, решили взять осажденных измором. Раненые стонали: глоточек бы водицы.
Новая ночь прислонилась к окнам. Где-то далеко с перерывами бухала артиллерия.
— Эй, Калимахин, подь сюда, что я тебе скажу… — позвал сиплый голос Доньку. — Понимаешь, не вояка больше я, обескровел. Пристрели ты меня.
— Держись! Из последних сил держись! Чуешь, как наши пушки колошматят! Слышишь?
Едва забрезжило — в окно внезапно влетела граната и оглушительно разорвалась, посыпались пули, кромсая стены.
— Смерть Колчаку! — заорал Донька и разрядил в окно обойму.
Красноармейцы, оставшиеся в живых, ударили по врагу из винтовок.
В ту же минуту дверь слетела с крючка, загрохотали парты. Белогвардейцы ворвались в помещение.
Шестерых раненых и обезоруженных, в том числе и Доньку, вытолкали прикладами на улицу и повели по пыльной дороге. Из окон, заставленных цветами и кое-где глиняными пучеглазыми кошками, выглядывали обитатели домишек. Донька с всклокоченной шевелюрой шагал впереди, на впалой щеке его запеклась кровь. Вышли на площадь, по бокам которой вытянулись торговые ряды с закрытыми железными дверями. Посредине стояла церковь, упираясь острым золотым шпилем в самое небо. В высоких окнах звонницы чернели молчаливые колокола.