— О чем? — не понял я.
— Вы очень любите жизнь? — Черенцов задвигал головой, будто хотел приблизиться ко мне, и я невольно шагнул вперед.
— Наверное, люблю, — немного поразмыслив, ответил я. — Иногда, правда, грустно бывает. Просто так, не из-за чего.
— Да-да, — подхватил Черенцов, — приходит тоска-великан, берет и меня за шиворот и бросает небрежно к своим ногам. Но это все мимолетное, второстепенное. Тоска-великан ничего не сможет причинить… Есть похуже вещи.
В этот миг лицо его сморщилось, и он закусил нижнюю губу. На лицо нахлынула бледность, голова Сергея Дмитриевича вдавилась в подушку…
— Вам плохо? — вскочила испуганная Катя.
Черенцов молчал, напрягшись и словно бы отключившись от внешнего мира. Катя беспомощно оглянулась; я спросил шепотом:
— Позвать Надежду Петровну?
Но звать ее не пришлось; словно почувствовав неладное, она заглянула к нам и, увидев поднятое кверху напряженно застывшее лицо Черенцова, тут же торопливо вошла в комнату, лихорадочно стала вытряхивать из пузырька какие-то таблетки. Мы молча следили за ней.
Надежда Петровна приподняла безжизненно-слабую голову больного; тот, не открывая глаз, судорожно глотнул таблетки, Катя подала чай, но Надежда Петровна отрицательно помотала головой.
— Мы пойдем, наверное, — неуверенно произнесла Катя.
Надежда Петровна вздохнула:
— Да, сейчас ему надо поспать. Но вы обязательно, обязательно приходите еще. Он вас так любит, Катя, как родную дочь…
Когда мы вышли из подъезда, то не узнали улиц, густо припорошенных свежим крупным снегом. Он все еще продолжал падать: воздух был густо набит большими хлопьями, как подушка перьями, они долго колыхались над ними, прежде чем опуститься на лицо. Холодком веяло от них; налепившись на щеки, они не хотели таять, и их приходилось смахивать рукой.
Катя шла рядом, расстроенная и поникшая. Я ни о чем не спрашивал, догадывался, что Черенцов для нее был очень близким человеком.
Снег, снег, снег… Скорее бы зима насовсем пришла… Чтобы насыпало сугробов, солнце низко висело над домами, пощипывал морозец, дышалось легко и свободно и думалось — что все бессмертны, что мир бессмертен…
Я снова смахнул липкий, как пластырь, настойчиво облепляющий лицо снег — от моих рук чисто запахло холодом и талой водой.
— Он скоро умрет, — вдруг сказала Катя, повернув мокрое снежно-размытое лицо ко мне. — Он скоро умрет, Антон. Человек умрет, ты понимаешь? И ничего в мире не изменится… Ты это как-нибудь понимаешь?
— Закон природы, — не нашел ничего лучшего для ответа я Все умирают…
— Закон, закон, закон, — вдруг с ненавистью повторила Катя. — У, как я ненавижу все эти законы, все эти предписания, будто и в самом деле предназначенные нам каким-то сумасшедшим богом. В самом деле, если он есть, то нет сомнения, что он или шизофреник или параноик. Закон смерти, закон любви, закон деторождения… А если я всего этого не хочу, не люблю я всего этого! Почему, скажи, Антон, хочешь не хочешь, а жить надо, как все, как все любить, ненавидеть, лгать и изворачиваться, стареть и умирать? Почему мы не взбунтуемся, почему не нарушим такой порядок?