Самая старшая из них — баба Валя, похожая на ведунью: маленького росточка, сгорбленная почти в вопросительный знак, с суровым личиком и глазами-буравчиками — всегда была не согласна с тем, что говорили сестры: баба Фрося — величавая, добродушная с толстыми губами и таким же носом, и баба Глаша — живая, шустрая, как вьюн, с ласковым голосом и удивительно красивым монашеским лицом, на нем горели черным цветом почти не выцветшие за семьдесят пять лет глаза.
— Что вы удумали, старые? — грозно поднимала вверх свои кулачки, махонькие, как плоды яблони-дичка, баба Валя. — Да на кой ляд мы отправим Лизу невесть куда, за тыщу километров от родного дома? Прям нужна она Кольке! Только и будет там лишней. А ведь за ней глаз да глаз нужен… Нет уж, старые, давайте мы ее здеся оставим. Здеся появилася на свет божий, здеся и душу Богу отдаст. В родных местах и умирать-то спокойнее, душевнее…
— Да об чем говорить-то, об чем? — тут же начинала кипятиться баба Глаша, перебирая руками какой-нибудь предмет, оказавшийся поблизости. — Это уж куда бы ни шло, если б она просто заболела. А теперича она куда с размягчением мозгов? Как она жить-то одна будет? У нас своих хлопот по шейку, али кто согласится с ней проживать? Можа, ты, Валентинушка, к ней переселишься, почитай, внуков-то у тебя не так уж и густо… Тогда и Колюну облегчение выйдет. Так как, согласная? А, не согласная, и так уж вижу. Так что же делать будем, вот так ноги таскать: туда-сюда, к Лизе, потом опрометью домой, потом опять к ней, так, что ли, весь свой остаточек?
Баба Валя сняла с головы черный платок, поправила гребенку в седых волосах, но сдаваться не собиралась:
— А ты, Глаша, вспомни-ка, каков Колька по молодости-то был? Характер бесшабашный, без царя в голове, мать-то никогда не слушал. Да пропадет у него Лиза, в этом я ничуть не сумлеваюсь. Некому будет за ней догляд учинить, вот сердцем чую…
— Много чего ты сердцем чуешь, — вступала в перепалку баба Фрося, слова у нее были словно теплые на ощупь, круглые, как оладышки. — Ты еще лет десять назад вещала, что смертушка за тобой приходила, а вон скоко прожила, да и дай Бог еще пожить…
Баба Валя снова помахала своими грозными кулачками и выразилась в том духе, что, мол, не гневи Бога, он и без нас знает наши сроки…
Баба Фрося продолжала говорить, ее толстый нос добродушно висел над верхней губой, и было во всем ее облике что-то древнерусское, спокойно-незыблемое, утверждающе-величавое, и обе бабки притихли, слушая свою сестру.
— Кто знает, каков сейчас Колька…. Приезжал же он, видели же его — вроде ничего, остепенился. Работает, уважают его… Ишь чего вспомнила, когда молодцем был! А ты-ка вспомни, что твои детки выкомаривали, когда у них усы пробивались? Колька-то из всей Лизиной ребятни — самый простой, остальные, вишь, какими начальниками сделались, что нам даже боязно им письмецо написать… А Колька — он ничего, сердце у него есть, и мать он теперича почитает. Вспомни-ка, кто из остальных сюда чаще его заглядывал? Да, почитай, никто.