— Они с Бочкаровым в одну дудку дудят, а я… сопротивляюсь. Но не всегда выходит по-моему. Я вам обещал соблюдать Женевские конвенции великих держав? Обещал. Сдержал ли я свое слово?
— У больницы нет оснований утверждать обратное. Пока… Что будет — увидим.
Был Курицын примитивен и глуп, от беседы с ним устал Ковшов. Постоянное нервное напряжение утомило его. И ночь не давала отдыха — была еще страшнее дня. Нервы начинали сдавать. Ковшов все чаще ловил себя на том, что в разговоре повысил голос, не сдержал раздражительности. А это грозило страшной бедой: он чувствовал, что зреет недовольство среди работников больницы. Нервы сдавали у всех. С больными врачи и сестры разговаривали вежливо и любовно, а между собой ссорились и бранились. Размолвки забывались, но чем дальше, тем более заметный след оставляли.
Ковшов чувствовал, что нет уже прежней сердечности у сотрудников в отношении к нему, растет отчуждение. Не однажды высказывала свое несогласие с главным врачом Лидия Григорьевна. Ей казалось, что он с неоправданной легкостью раздает имущество больницы по требованиям оккупационных властей, что он с фашистскими представителями ведет себя подобострастно.
Больным требовалось молоко. А где взять? От населения его почти не поступало: коровы перевелись, а те, что еще оставались, были на учете в управе — удой забирали для оккупантов. Лидия Григорьевна ничего этою знать не хотела, обвиняла Ковшова в нераспорядительности. Чтобы убедить ее, Ковшов однажды предложил:
— Пойдемте вместе в городскую управу.
Их принял чиновник, ведавший сбором и распределением молока.
— Все молоко, в соответствии с приказами хозяйственной инспекции, передается немецким оккупационным властям. Ни для каких других целей молока нет.
В словах чиновника Лидия Григорьевна уловила издевательские нотки. Она возмутилась:
— Коровы — русские, молоко — русское, раненые — тоже русские. Им и должно идти молоко!
Чиновник внимательно посмотрел на Тарасову и сказал Ковшову:
— Вы утверждаете, что в больнице нет большевиков. Но эта дама… Она же большевичка!
Тарасова прикусила язык.
— Что вы, что вы! Если она большевичка, так и я большевик, — начал разуверять чиновника Ковшов.
Он отослал Лидию Григорьевну в больницу, а сам остался в кабинете.
Тарасова с нетерпением ждала его возвращения. Ковшов ни в чем не упрекнул ее, только сказал:
— Молоко-то русское, но не наше…
Ковшов не знал, что о нем говорили за спиной, но чувствовал взгляды, молчаливое недоброжелательство. Чувствовал и страдал от того, что не может, не имеет права все рассказать товарищам. Только думал иногда: «Неужели они не понимают, не чувствуют, как мне тяжело играть роль лояльного к «новому порядку»? Но многие, видимо, не понимали. Анна Матвиенко требовала мыла, а когда Ковшов объяснил ей, что нельзя запас пустить в расход за одну неделю, надо экономить, обвинила его в скупости.