Но они уже его заметили. Полыхали молнии, струи дождя хлестали наискось. Перед Хиро на помосте стоял мужчина, вид у него был растерянный, испуганный — уже нехорошо, — и он что-то кричал, а двое других — женщина и мальчик — замерли на месте. Что он кричит? А, ну да, конечно. Боевой клич хакудзинов: «Помощь не нужна?»
Хиро постоял, глядя на них, потом оглянулся вокруг на топь под дождем. Он отчаялся во всем, он изнемогал от голода и весь распух от комариных укусов, грязный, насквозь вымокший, потерявший много крови, он словно бы всю жизнь ничего другого не видел. Чего ему опасаться? Пусть его застрелят, пусть привяжут веревкой и прибьют гвоздями к кресту, пусть сдерут с него кожу, пусть сожрут — наплевать. Рут его предала. Город Братской Любви обернулся обманом. А есть только болото, и ничего, кроме болота.
— Тури-ист! — крикнул Хиро, повторяя за девицей в магазине, — упал за борт!
Никакой реакции. Ничего. Два лица поменьше появились справа и слева от первого, и три пары водянистых глаз впились в него, как три пинцета. А ветер выл. И деревья ходили ходуном.
— Тури-и-ист! — еще раз проорал Хиро, поднеся ко рту ладони рупором.
И тут случилась еще одна, самая удивительная вещь в цепи удивительных вещей, происшедших с ним после прыжка с верхней палубы «Токати-мару»: они поверили. «Держись!» — крикнул ему мужчина, словно тонущему ребенку, и, в одно мгновенье спрыгнув с помоста, двинулся к берегу по колено в болотной жиже. Спасение было проведено по всем правилам. Мужчина ухватил Хиро за одну руку, взвалил себе на спину, словно раненого, как будто дождь — это не дождь, а град пуль или раскаленная шрапнель, и рысью побежал с ним в укрытие, а там уже хлопотали женщина и мальчик, они подвесили нечто вроде театрального задника для защиты от непогоды. Не прошло и нескольких минут, как у них уже вовсю полыхал огонь, и Хиро вытирал волосы полотенцем, а мужчина протягивал ему спальный мешок — завернуться. Закипела вода, ему дали в кружке, изолированной пенопластом, моментального бульона с лапшой, и он ел, а они суетились вокруг, подкладывали дрова в огонь, затыкали прорехи в крыше и смотрели на него покрасневшими глазами.
— Еще? — предложил мужчина, когда Хиро опустошил первую кружку; он только кивнул утвердительно в ответ, как перед ним, словно по волшебству, появилась новая порция.
— Надо переодеться в сухое, — сказал мужчина и не успел обернуться к женщине, как она уже принялась рыться в рюкзаке, плотно набитом рубахами, трусами, носками и полотенцами. Рюкзак? Значит, они туристы? Но почему они тогда не устроили лагерь среди чистой сухой широкой прерии, а полезли в эту клоаку? Гайдзины. Никогда ему их не понять, проживи он хоть сто четыре года. Ему дали одежду, футболку с дурацким детским рисунком во всю грудь — какая-то улыбающаяся рожа, а снизу подписано: «Самый лучший на свете папа», пару тесноватых трусов и синие джинсы с неподшитыми штанинами, которые никогда бы на нем не застегнулись, если бы не бесконечные лишения, которые претерпела его бедная хара. Хиро отошел в сторону переодеться, не переставая признательно кланяться, прикидывая, сможет ли за всю жизнь расплатиться, и так щедро расточая слова благодарности, ну прямо боготворя своих благодетелей. Не хочет ли он еще есть? Хочет. И вот на решетке с треском жарится мясо, и дают хрустящий картофель, и крутые яйца, и морковные палочки, и капустный салат, и кекс.