Забегая немного вперед, скажу, что спустя какой-то срок Зоя таки подала заявление в партию, а я, в то же примерно время, насобачившись более или менее в рифмоплетстве, благодаря своим многочисленным газетным и журнальным переводам стихов с различных языков и наречий (все больше о борьбе за мир и за права трудящихся), осмелился изложить собственные взгляды на создавшееся положение в таких пророческих виршах, адресованных все той же Зойке (своего рода «мой ответ Чемберлену»):
Я помню переулок Лялин
В не очень давние года…
Когда коньки откинул Сталин,
Звучал Шопен, как никогда.
Включен был твой приемник старый,
А в нем рыдал артист Чирков,
И шли народные отары
Под звоны маршей и оков;
И гибли целыми гуртами —
Тонул в снегу предсмертный хрип, —
Разверстыми от скорби ртами
Напоминая жалких рыб.
И мы не ведали, что будет,
Но знали: будет уж не так;
Мечтали о покое люди —
Хотя бы только «на пятак».
Но им, какое дело было
До тех, кто нес для них оброк:
Они с двойной идейной силой
Делили лакомый пирог;
В дерьме друг дружку волочили,
И воздух портя, и сопя…
Пахана вдруг разоблачили —
Так испугались за себя.
И тут же снова на попятный —
Закономерность ведь ясна:
И на вожде бывают пятна,
А без вождей самим хана.
Мне дан с рожденья некий скепсис,
Не расстаюсь с тех пор я с ним,
Он мне твердит: «У нас ведь сепсис,
И он, увы, неизлечим…»
Но с этой думою отчаянной
Мне было легче, чем тому,
Кто, как и ты, наивно чаял,
Что приоткроют нам тюрьму.
* * *
Не претендуя на лавры гоголевского Поприщина и стараясь особенно не выкобениваться, хочу все же пометить дату следующей моей записи вот так (пишу ведь сразу почти за три месяца):
Мапремая, 42-го числа, между днем и ночью
Как глупо! Взял и поссорился с Риммой. Вернее, допек до того, что она сказала: нам лучше прекратить отношения. А меня как раз «отношения» весьма устраивали. После Киры не было так хорошо ни с кем. Но с Кирой не виделись уже около трех лет, она, я слышал, замуж вышла…
Разговор с Риммой произошел на скамейке все того же Гоголевского бульвара, порядком истоптанного нами за последние месяцы, и слова эти вырвались у нее не случайно, а, как мне казалось, стали результатом предварительных размышлений, после которых она и произнесла:
— Нам не надо больше встречаться, Юра.
— Почему? — тупо спросил я, хотя несколько дней назад она уже высказывала похожую мысль, правда, не с такой определенностью.
— Потому что больше не могу.
Сказала и умолкла, и я молчу, так как не знаю, что ответить, возразить. А что возразишь? Хозяин — барин. А хозяйка — барыня…
Но что же получается?.. — продолжал я растерянно размышлять, глядя на начинающие прозрачно зеленеть деревья. Опять я — после того, как ушел от Мары, чему косвенно способствовала, а вернее, ускорила этот уход моя сокурсница Кира, и после того, как расстался с Кирой, — оказываюсь, так сказать, «на выданье». В одиночестве. Однако в первом случае переносить его было, в некотором смысле, проще: меня так потрясла тогда попытка Мары отравиться (или инсценировка, как уверяют некоторые, — но какая разница, я тогда не анализировал), и я был в таком состоянии, что долгое время не мог вообще думать о женщинах. Говорю о близости, понимаете?.. Но теперь-то я ведь давно «разговелся», и что же? Снова пост? Или снова суетиться — искать, перебирать, не находить того, что ищешь, что может зацепить за душу и за прочие места. И чтобы не на один вечер. И не на два…