Успокоившись оттого, что буря прошла стороной, я полезла обниматься и дословно повторила ему фразу про преисполненного иллюзий счастливца и добавила:
– А еще ты там просил передать тебе здесь, чтобы ты почаще говорил мне о своих чувствах.
Ухмыльнувшись, Сталин сказал:
– Ну, думаю, особой нужды в этом нет. Ты тут за нас обоих говоришь много. И хорошо справляешься. Вот когда замолчишь, я тебе расскажу. А пока можешь дальше мне в любви объясняться. Уж очень это слушать приятно.
«Ну и ладно, – подумала я, вцепившись в него, как новорожденный лемур. – Все равно самое главное о себе ты мне уже там, в 1952 году, рассказал. Так что если тебе нравится меня вроде как в неведении держать, то пожалуйста». Потом я решила, что все-таки надо проинформировать его о печальных последствиях внешней политики СССР, и, сделав задумчивое лицо, произнесла:
– И про войну ты говорил. Она началась, как я и предсказывала…
Он прервал меня:
– Об этом я прочитаю. Что еще мы там обсудить успели?
Я засмеялась:
– Кое-что очень важное. Не скажу. Ты мне строго-настрого запретил.
Сталин удивленно посмотрел на меня:
– Не мог я тебе такого сказать. Что еще за шутки? Говори давай, что там произошло!
– Ох! – закатила я глаза. – Ты принуждаешь меня раскрыть государственную тайну. Но я не могу сопротивляться… Я признаюсь! Ты сказал, что в 1937 году меня любил. Вот.
Он взял со стола пачку «Герцеговины флор» и, достав папиросу, закурил:
– Да… Старый я там совсем стал в пятьдесят втором году. На лирику потянуло…
– Ты… Ты что, папиросы куришь? – поразилась я, глазам не веря.
– А что тебя удивляет?
– Но это… Это… Стереотип такой. Вроде как все знают, что ты трубку курил.
– Все?
– Да.
– Знают?
– Да.
– А они знают, что в 1937 году можно было по откровенно фальшивым документам в Кремль пройти? А что бы эти «все» тебе сказали, если бы услышали, что тебя с этими самыми документами ко мне в кабинет пропустили?
– Но ты же говорил, что это был твой приказ. Пускать всех, кто захочет пройти.
– Да, но он касался людей с более-менее нормальными бумагами. По крайней мере, я так думал. Но меня, как это тут часто у нас бывает, поняли несколько буквально. Это вообще был день всеобщего безумия. Сначала неразбериха с твоим приходом. Потом НКВД, куда я тебя не отправлял.
– А куда ты меня отправил? К профессору Ганнушкину на прием?
Он рассмеялся:
– Ганнушкин умер пять лет назад. А жаль. Я бы к нему сходил.
– Зачем? – не поняла я.
– Спросил бы у него, каким таким гипнозом ты на меня действуешь, что я веду себя непонятно как. Привычкам своим изменяю. С женщиной вопросы государственной важности обсуждаю. Думаю о тебе постоянно. Не было со мной такого никогда. Не свойственно это мне… – Он затушил папиросу и замолчал.