– Помнишь еще, кто твоя жена? – выдохнула она. – А я уж думала, позабыл.
– Домой, – повторил он вроде бы и тихо, но так страшно, что Ганна всхлипнула и выскочила со двора.
– Все дуришь? – Захар проводил жену долгим взглядом, дернул Асю за воротник, поднимая с земли. – Да что с тобой такое? – спросил, всматриваясь в ее лицо. – Ты ж другая совсем стала.
– Такой и была. – Она не пыталась вырваться, крепко-накрепко сжимала окровавленный платок.
– Они правду, что ли, говорят?
– Нет.
– А что тогда? – Захар встряхнул ее, заставил поднять голову. – Не пойму никак.
– А не нужно тебе понимать. – Больше Ася его не боялась: ни крепких рук, ни цыганских глаз, ни шального огня. Может, жалела? Он ведь тоже по-своему несчастный.
Наверное, Захар понял, что не добьется больше ничего, сказал устало:
– Давай до дому провожу. А то мало ли что.
Она не стала отказываться, высвободилась, не оглядываясь, вышла со двора. До самого дома шли молча, Захар заговорил уже у калитки:
– Защитить хотел, а оно вон как вышло. Не чужие, так свои… – Он смотрел на Асю с такой тоской, что даже ее выстуженную дрыгвой душу проняло.
– Спасибо. – Это все, что смогла сказать, чтобы не давать надежды и не обидеть. Он не виноват. Даже Шукайлиха с Ганной не виноваты. Это время такое гадючье. Страшное время.
Захар хотел еще что-то сказать, но передумал, засунул руки глубоко в карманы куртки, не оглядываясь, похромал прочь…
* * *
С Матвеем Петрович встретился на входе в больницу. Парнишка выглядел растерянным.
– Эй, молодой, случилось что-то? – спросил он, отвечая на рукопожатие. – С Аленой Михайловной?
– С ней. – Матвей кивнул. – Она в себя пришла.
– То есть как – в себя пришла? – Сердце, уже почти приученное не волноваться и реагировать на все спокойно, забилось быстро и гулко. – Опять что-то сказала?
– Ага, сказала. Слушай, Петрович, у тебя сигареты есть? Угости, а то мои закончились. – Матвей потянул его прочь от двери к облюбованной скамейке. – Я на пару минут только, – буркнул виновато и прикурил от протянутой зажигалки.
– И что она сказала? – Петрович обернулся, вглядываясь в оранжевый прямоугольник окна палаты номер четырнадцать.
– Да она много чего говорила. Сначала сказала, что помнит меня, потом, что есть хочет, потому что у нее гипогликемия. Потом требовала лечащего врача, потом просила, чтобы я ей мобильник дал.
– Зачем? – Петрович потер грудь, успокаивая ноющую боль. Значит, очнулась девочка. Слава тебе, господи!
– Хотела своему шефу позвонить.
– Мобильник – это против правил.
– Я ей так и сказал.
– А она?
– А она ему записку написала, а потом назвала себя сумасшедшей и расплакалась. – А ведь парень расстроен, по голосу слышно. С чего бы это? Ему тоже ее жалко, Алену Михайловну?