Год Чехова
«Вишнёвый сад» отпели
РОМАН С КОНТРАБАСОМ
Завершение юбилейного чеховского года, как и статусное завершение культурного года Россия–Франция, пришлось на Новую сцену Большого театра, где в концертном исполнении прошла «мировая премьера» оперы «Вишнёвый сад» 58-летнего французского композитора Филиппа Фенелона.
Как ни странно, но стихийным анонсом этой работе Фенелона с либреттистом Алексеем Париным ещё в самом начале чеховского года «прозвучал» спектакль-фантазия Дмитрия Крымова «Тарарабумбия». Изумительное это словцо, позаимствованное у милейшего Чебутыкина, легло на поверхность завершающего чеховский год оперного события масляной плёнкой поверх воды. Ну да, русско-французским связям, начиная с «Сезонов» Дягилева, вот-вот столетие. Однако в столетие это солидная чеховская дата, говоря по совести, не так уж и вписывается, если не сказать не согласуется, с ним вовсе. Прежде чем зарифмовывать самодостаточную драматургию Чехова с самодостаточным жанром оперы, стоило бы обдумать возможные смыслы возможных рифм. Времени на это у авторов, видимо, не было.
В очевидном неравенстве безразличной партитуры Фенелона неистребимой глубине чеховской драматургии, конечно, самый серьёзный просчёт проекта. Впрочем, разницы жизненных опытов и сочинительских масштабов никто ведь не отменял. Для Чехова его последняя пьеса – сплошь нежная оглядка на жизнь. Чеховский «сад», брошенный брошенными, оставленный оставленными, расцветал последним гулом воспоминаний без заглядывания в будущее. Чем бы это ни было названо – у Чехова «Вишнёвый сад», например, комедия, – невозможно не слышать в жанровом подтексте горьковатой чеховской самоиронии. Очевидный ему самому скорый уход из жизни профессиональный врач ни за что не назвал бы всерьёз «трагедией». Такие тонкости, конечно, не подлежат внезапному изучению. Их можно только чувствовать. Или нет.
Для Фенелона последняя пьеса Чехова, как раз простодушно принятая им за комедию, оказалась чем-то вроде вынужденного посещения музея русской души. Душу эту ученик самого Оливье Мессиана выразил совершенно безликим академическим слогом. С диссонантными репликами оркестра, нарочитой антимелодийностью вокала, благостными хоровыми песнями, скреплявшими выходы десяти персонажей. Получилось что-то вроде концептуального концерта по прокофьевско-шостаковическо-свиридовско-денисовским мотивам. Общим знаком всей музыки ХХ века шла этакая депрессивная среднестатистическая унылость. Любопытно, что в первом акте линейно-дефилейный метод поставки персонажей на сцену ещё вызывал несогласие: в антракте зал опустел наполовину. Зато во втором отделении публика встроилась в вязковатый ритм появлений и уходов, не догадываясь, что регулярными аплодисментами лишь подчёркивает, а не затушёвывает нехитрую авторскую схему Фенелона–Парина.