Должно быть, его мутило.
— А от водки у тебя голова не кружится? — поинтересовался Шелепа.
— Нет, — коротко ответил тот.
Было похоже, что говорил правду.
— По набережным давай, — сказал Зеленый. — Так короче.
Шелепа хмыкнул и повел плечом.
* * *
Пили быстро и беспорядочно.
Комната оказалась вполне нежилой и канцелярской. На двух ее стенах с многочисленных плакатов полыхал огонь, и бравые пожарники, навек застыв в неловких позах, наступали на него со всех четырех сторон. Хозяин, глухоголосый пожилой человек с майорскими звездами на дряблых погонах, часто подходил к дверям, слушал, что происходит в коридоре, потом отмахивал капитану, тот начинал разливать в ящике стола. Китель на майоре был засален и помят, выглядел по-домашнему и, если бы не десяток орденских планок, сошел бы за тужурку пенсионера. После третьего тоста все предосторожности как-то сами собой сошли на нет. День, глубоко заступив за середину, клонился к вечеру, за окном тянуло в форточку прохладой, и ревела сиреневая от надвигающегося ливня, дымная Москва…
Бронников сначала нервничал, все ждал, когда же начнут «отмазывать» Артема, когда приступят к делу, ради которого, собственно говоря, и собрались; и как это будет выглядеть? Но прошел час, покатился другой, в голове шумело, капитан говорил о ловле голавля на хлебный мякиш, Григорий Зиновьевич светлел час от часу, мягчел, посасывал яблочко, вот и к сыру потянулся — его отпускало помаленьку. Потом он сел на телефон и принялся названивать куда-то, ведя при этом разговоры Бронникову малопонятные: договаривался насчет снятия поста на каком-то шоссе, потом кричал на некоего Кольку, обзывая его черными словами, потом плаксиво жаловался невесть кому на несовершенство управленческого механизма; и снова всплывали пост и шоссе. В конце концов, когда Григорий Зиновьевич сделал последний звонок, Бронников кое-как увязал все эти обрывки: речь шла о том, чтобы отогнать на дачу трейлер ворованного бруса; грузовик не должен быть остановлен ни одним постом ГАИ; эту-то нетривиальную задачу Гога и решал и в конце концов, кажется, решил — отошел от телефона довольный, сел и посягнул на колбасу. Когда он раскрывал рот, чтобы куснуть хлеба, верхняя губа морщилась и задиралась, обнажая два бобриных зуба. Нос тоже шел мелкими морщинками, что еще больше усиливало в такие моменты его сходство с каким-то довольно хищным представителем мира животных — с крысой или шакалом. Впрочем, с закрытым ртом он выглядел совершенно по-человечески. Самым симпатичным был, конечно же, майор в поношенном кителе; его звали Иваном Захаровичем, и было видно, что он просто не дурак выпить, вот и все его грехи перед Родиной; смотрел он на Бронникова ласково, смущенно — с каждой дозой все ласковей и смущенней, словно стыдясь перед незнакомым человеком того, что происходит. Воспользовавшись тем, что капитан Зеленый и Григорий Зиновьевич затеяли что-то вроде воровского толковища, причем Шелепа играл у них роль третейского судьи (речь шла о каком-то Сером, которого Гога обещал пристроить, да не пристроил; куда пристроить, Бронников так и не понял: сдавалось ему, это могло быть что угодно, в диапазоне от автошколы до тюрьмы), воспользовавшись шумом, который они подняли, майор подсел к нему поближе, присунулся, навалившись грудью на стол, и завел разговор о предметах неожиданно простых и понятных — о детях, о пенсии, о садовом участке. Вокруг него, казалось, витал клок паровозного дыма, и так и подмывало отдаться железнодорожной доверительности, вагонному откровению. Глядя в его немного выкаченные глаза, белки которых были традиционно для майоров пронизаны координатной сеткой кровеносных сосудов, Бронников тоже рассказал про Лешку: дескать совсем взрослый мальчик, третий класс, не шутка…