Кира, правда, предполагает некую медицинскую экзотику: заболел, потерял память, лежит в госпитале, фамилии лекарям сказать не может… Что плохи наши лекаря, что честно умер за царя…
Маловероятно. Но ведь нужно хоть на что-нибудь надеяться? Как хочется надеяться!..
Ладно, ладно, скоро все выяснится.
Хотя, конечно, ни черта не выяснится. Военкомат отвечает за призыв. Призвал — и с плеч долой. Допустим, из войск приходит депеша — дескать, не можем найти такого-то, делся он куда-то, обыскались, хвать-похвать — ни тут нет, ни там. Что военкомат? — военкомат ставит жирную галку: пропал без вести. Кому в военкомате интересно, по какой причине его найти не могут? В военкомате своих дел невпроворот… а с другой стороны, и впрямь: даже найдись там заинтересованное лицо, так где войска, где военкомат — только руками разводить.
Лизка рвалась с ним за компанию: самолично требовать ответа, кто и когда вернет ей мужа.
Но ее Сережка подхватил ветрянку… сказать «к счастью» язык не повернется. Кира не может помочь, сама привязана Анечкой…
В общем, не поехала, и хорошо, что не поехала.
Все хорошо, вот только щемит, щемит душу: ведь взял — и тайком, без его ведома, против его воли повернул колесо судьбы!.. А оно вон как обернулось. Может, если бы послушал его, не встревал, не лез со своей заботой, если бы поток жизни струился дальше без этого вмешательства — все бы иначе сложилось.
Правда, неизвестно, лучше ли… хуже?..
Да уж куда хуже.
Ага, вот он. Дом тридцать. Да.
Бронников потянул на себя тяжелую дверь.
Думал, оттуда пахнет кирзой, ружейным маслом… шинельной кислятиной. А ничего похожего: чисто канцелярские ароматы. Клей, бумага. Чернила.
Но все же есть, есть своя специфика: гардеробщиком — солдат!
Разделся, получил номерок.
— Спасибо.
Рядовой молча кивнул.
— Скажите, военком где тут у вас?
— Второй этаж. Направо пройдете, увидите.
— Спасибо…
Полная женщина за секретарским столом посмотрела равнодушно.
— Добрый день, — приветливо, с улыбкой поздоровался Бронников. — Мне бы к военкому…
— Занят, — она тоже едва заметно улыбнулась. — Посидите, пожалуйста.
— Спасибо… Простите великодушно, а как военкома по имени-отчеству?
— Тарас Григорьевич.
— Спасибо.
— Емельянов Тарас Григорьевич. Посидите, скоро освободится.
Эх, хорошо бы сейчас расстегнуть портфель, нашарить книжку, вынуть самописку, размашисто начертать на титуле приличествующее случаю: «Тарасу Григорьевичу Емельянову от автора — с искренним уважением». Очень было бы уместно. Да где она, книжка-то.
На шкафу бормотал телевизор. По экрану ползли переливчатые полосы, изображение плыло и трепетало. Юрца бы сюда… Все «бы» да «бы»… Юрец в Дубровлаге. Бронников ездил к нему осенью. До Потьмы поездом Москва — Ташкент. Потом расшатанный заплеванный вагон узкоколейки Потьма — Барашево. Ползет рывками, трясется, качается… скользят за мутными его стеклами леса, перелески, озера… И лагпункты: сплошной серый забор, колючая проволока на свисающих внутрь деревянных кронштейнах. Вышки по углам. Яркий безжизненный свет мощных ламп. Окна закрыты наглухо, в тамбур на остановке выйдешь — слышен хриплый лай овчарок… Снова перелески, чахлые рощи. С каждым километром краски мира все более блекнут: синий становится стальным, золотой — ржавым, зеленый — коричневым; звуки резче, злее… Поселок Сосновка. Четыре дня просидел в четырехместной комнате барачной гостиницы… она же — общежитие бессемейных офицеров-надзирателей. Свидания так и не разрешили, уехал несолоно хлебавши.