Тот раб царя, кто в царский дом
Вошел хотя бы и свободным.
Лодка отплыла. Темно-голубые волны мерно ударялись о борта, и пена шипела, как масло, вылитое на огонь.
Глядя на мрачные лица египтянина и центуриона, Помпей думал о превратности судьбы и проклинал Цезаря, доведшего его до такого позора.
Берег быстро приближался.
Помпей видел зловещие лица придворных, и сердце его сжималось.
Лодка ударилась о берег. Он вышел первый, за ним — египтянин и центурион.
Никто не приветствовал его. Все молча ожидали чего-то. И вдруг он ощутил удар в спину и, застонав, оглянулся: перед глазами сверкнула рукоятка меча центуриона, затем блеснули мечи невольников.
«Конец», — не подумал, а почувствовал он и, накинув на лицо тогу, упал, под ударами предателей.
Через несколько минут берег опустел. Центурион отрубил Помпею голову, а рабы раздели его, жадно оспаривая дорогую одежду и перстни.
Это вероломное убийство произошло в четвертый день октябрьских календ семьсот шестого года от основания Рима.[3]
В беспамятстве упала Корнелия на руки подхвативших ее невольниц и долго оставалась неподвижной, несмотря на старания лекарей и прислужниц привести ее в чувство. Мрачный Секст, нахмурившись, смотрел на нее и не видел — перед глазами было убийство отца: Помпей Великий, гордость и слава Рима, погиб!
— Проклятье Цезарю! — шепнул он и пошел к рулевому, седому греку, зорко вглядывавшемуся в голубизну неба, отраженную в потемневших волнах. — Скажи, не ждать ли нам бури?
— Посейдон милостив, — сказал грек, — но боги не могли пойти против предначертания, — намекнул он на смерть Помпея.
— Боги, боги! — зарычал Секст. — Да будут они прокляты с Судьбой и со всем миром! Прав Демокрит — нет ничего и никого, — все выдумки суеверных людей!..
Вернулся к Корнелии. Бледная, с синевой под глазами, она покоилась на ложе, привешенном к двум столбам, и, мерно покачиваемая волнами, оплакивала смерть супруга.
Секст равнодушно смотрел на нее. Но, когда она обратила к нему искаженное горестью лицо, он подошел к ней и, наклонившись, спросил:
— Ты хотела что-то сказать мне? Или присутствие мое тебе в тягость?
— Нет, Секст!.. Но за что… за что такие удары… и смерть?..
— За то, благородная Корнелия, что отец был не такой, как Сулла… О, если бы он был хоть наполовину Суллой, с неумолимо-жестоким сердцем и непреклонной волей, — разбойник Цезарь лежал бы у его ног!
И, помолчав, прибавил с мрачной усмешкой, испугавшей Корнелию:
— Пока я жив и руки мои способны держать меч, я буду мстить Цезарю за отца…