Однако до того, как он успел поднять парус, чтобы воспользоваться полуночным приливом, его перехватили двое суровых помощников портового агента, который был также представителем правительства в Дуврском порту. Они приказали ему отдать им пакет и дотошно его допросили, прежде чем вскрыть пакет у него на глазах. В нем оказалось сложенное письмо, адресованное уже не торговцу в Булони, но некоему мэтру Тициусу в Париже. Само же письмо состояло из списка названий с цифрами после каждого: Хара, 3.9; Алькафаза, 2.1; Алифа, 3.6 и еще много-много других, занявших весь лист.
Они долго ломали голову над списком, пока сам Хоксклифф, знавший кое-что о небесной навигации, не сообщил им, что это названия звезд.
Не ведаю, кто ты и для чего ты
Сюда был прислан…
ТОМАС ГРЕЙ. Из перевода «Ада» Данте (1738) (Песня XXXIII)
Был ранний вечер следующего дня. Окутанный лучами еще теплого солнца Пьер Ротье пришпоривал лошадь, направляясь в Кенсингтон по Кингз-Нью-роуд. Уже плебейские предместья на западе столицы уступили место пустынной вересковой пустоши Гайд-парка, где даже и теперь, по слухам, путников подстерегали грабители и разбойники. Но мысли его были далеки от разбойников и даже от звезд. Нет, перед собой он видел ясное хрупкое лицо Августы, когда она прошла по большому дому и в отчаянии сказала ему: «Нам нужны деньги, Пьер. Больше денег».
Он опаздывал, ему следовало быть в доме Монпелье еще час назад. Но вскоре после того, как он отправился в путь и проезжал проход в Бидл-Корт с его грязными лачугами, внезапно оттуда из сумрака выскочил мужчина. «Доктор, доктор! Вы очень нужны!»
Ротье остановил лошадь, а мужчина, одетый в лохмотья, пропахший табаком, умолял спасти жизнь его маленькой дочке, у которой горло, сказал он, зажимает от горячки.
Дифтерия. Ротье поспешно вернулся к себе взять ипекакуану и порошок опия — единственные лекарства, которые у него были против этого смертоносного бича. А затем он пошел за мужчиной. Ротье жил в этой нищей округе уже почти два года и был известен тут своей неулыбчатой добротой. Люди обращались к нему со своими бедами, и он брал с них самую малую плату или не брал ничего и только жалел, что не в состоянии сделать больше, чтобы препятствовать голоду, и скудности, и пороку. Он только жалел, что ничем не может воспрепятствовать истощению, которое уродовало детские члены, воспрепятствовать злу, преображавшему десятилетних детей в оглушенных, часто одурманенных джином орудия удовлетворения стариковской похоти.
В Париже, когда его занятия в Hôtel-Dieu были завершены, все первые годы Революции он как