В эту осень, к концу путины, освободился и Цыбуля.
На второй день после возвращения в село выдали ему документы. Узнав о том, Угорь тут же отпросился на деляну к фартовым. И ушел в тайгу заготавливать лес.
К Тимофею он так и не привык. Не захотел в паре с ним работать. Сказал, что не хочет подставлять шею под всякую зверюгу. Да еще вкалывать под таким бугром, как Тимка, который в отколе. С таким дышать-то рядом — западло. Он на бабу чертоломит. А ему, Угрю, по кайфу — на общак. Фартовым иной доли нет…
Тимка не удивился и не обиделся. И когда Ефремов сказал ему, что работать отныне придется в одиночестве, Тимофей даже вздохнул свободнее. Так оно и самому лучше…
А Цыбуля перед отъездом зашел проститься. Единственный из всех спасибо за все сказал. И показал в ответ на немой вопрос письмо от Скомороха:
«Приезжай, кент. Теперь, когда я хожу по селу в человеках и люди не тычут пальцами в меня, а мусора и не объявляются в нашу глушь, колюсь тебе по задницу, задышал я кайфово! И сам запамятовал про фарт. Оказалось, можно и без него! И ничего, знаешь, лафово! В мужиках канать спокойно. Ни кентов. ни мусоров рядом! А на прожитье своими руками зарабатываю. И хаваю, не боясь, что кто-то мой положняк заберет себе.
Поначалу заставлял себя вкалывать. А теперь привык. Это жизнью моей стало, судьбой. Бесхитростно и спокойно жить, оказывается, это и есть счастье. Это то, чего мы не видели и не понимали.
Да и нельзя иначе! Когда вокруг тебя вкалывают все, даже детвора и старики, сачковать не сможешь. Не нужен бугор и бригадир, без понту мусора. Есть свое — семья, дом, о которых надо заботиться всегда и без примуса.
Я и вкалываю. За прошлое наверстываю. Да так, что спина горит. А дел не убавляется. Потому что теперь у меня семья и я нужен ей. Я им родным стал. Самым главным в доме. Хозяином. И меня никто не спросил о прошлом. Важно, кто я сегодня. А раз назвали человеком, значит, не пропащий вовсе, не хуже других.
И еще. Баба меня любит. Не только ночами. Дитё хочет. От меня. Нашего. Выходит, поверила, что навсегда мы с нею. Нет, Цыбуля, ни одна клевая с женой не сравнится. Она — своя. Не за бабки на ночь. Она мне дороже всех кентов, бугров и «малин». Она мне, как самый большой и последний навар, самой фортуной подарена. Теперь до конца, до смерти — нет ее дороже.
Поди, скалишься над письмом теперь? Мол, захомутали, как фраера? А я жалею об упущенном, что не случилось этого раньше. Ведь вот уж пацаны в селе меня дядей Егором зовут. Значит, годы уже немалые. А уважение я только теперь получил, когда и рыло, и душа, как пенек, мохом обросли. И тепла не так уж много в запасе.