— И милиция не интересовалась им? — удивлялась Оглобля.
— Как же? Без них ни шагу. Те, избившие, сразу заявили. Когда измолотили. Милиция глянула, прислала судебно-медицинского эксперта. Тот осмотрел бедолагу и сказал, что жить не будет. Умрет не сегодня, так завтра.
Фикса ли это? — засомневалась Тоська. И вспомнила, что домушник был крепким парнем. Мог спокойно с тремя фрайерами справиться. А уж бабу на кулак намотал бы в два счета.
Врач не позволил его перевозить в тюремную больничку.
Сказал, — по дороге, мол, кончится. У этого несчастного и полшанса не осталось. Дескать, был человек, от него лишь муха осталась, — покраснела Ольга.
Тоська задумалась. Надо бы дать знать пахану. Но как? Он не велел искать его. Найти бы хоть кого-нибудь из фартовых, пусть скажут Дяде. Тот, может, сумеет забрать Фиксу? Вот только выдюжит ли тот?
Оглобля решилась сходить к пахану. И с утра, как только Ольга ушла на работу, отправилась к Дяде.
Баба долго ждала во дворе, не притащила ль за собой на «хвосте» кого-либо. И убедившись, что вокруг все тихо, постучала в дверь.
Она ждала в надежде, что ей откроют. Но бесполезно. И только собравшись уходить, Оглобля приметила, что у двери Дяди нет привычного половика, в замочной скважине торчит сгоревшая спичка, знак форшманутой хазы — засвеченной, либо накрытой милицией. Сама дверь — в пыли, видно, хозяин давно покинул это пристанище.
Тоська вышла отсюда расстроенной. И все же домой не повернула. Сходила на рынок. Потолкалась среди людей, заглянула на Шанхай. Там уже начали строить три многоэтажки, и целый квартал старых бараков был словно под метлу снесен. Не было и ее хибары. Снесли.
Тоська потерянно присела у чудом уцелевшего сараюшки. Что-то больное поднялось до самой души, вылилось наружу слезами. Отчего она плакала, кого впервые в жизни пожалела?
Здесь стоял ее домишко. Кособокая, неказистая, как жизнь Тоськи, завалюшка. Тут прошла ее молодость. Здесь она была нужна и любима. Пусть телом. Бывали в доме свои радости и слезы, пьянки и горькое, как старость, похмелье. Здесь она запивала коньяк шампанским и голодала, как последняя собака. Здесь радовалась каждому часу жизни, а потом умоляла смерть не обходить, прийти скорее.
Здесь подвыпившие кенты называли ее любимой, а соседи — чувырлой.
Все! Нет дома. Снесли, как ненужный хлам. Вот так и Тоська— из любимой — Оглоблей стала. Чего же стоит эта жизнь?
— Здравствуйте, — остановился перед Оглоблей участковый, едва узнавший в чистой подтянутой женщине прежнюю Тоську.
Баба, смерив его злым взглядом, не удостоила ответом. Отвернулась.