— Вы объяснились со своим отцом? — спросил Гюнтер.
— С графом Ранеком, хотите вы сказать? — сурово возразил Бруно. — Я думаю, он не прочь был бы передать мне свой титул, но я доказал ему, что ею уважать память своей несчастной матери, а потому мы навеки останемся чужими друг другу.
— Не заходите ли вы слишком далеко, — заметил Гюнтер, — граф Ранек…
— Пожалуйста, не будем говорить о нем, — перебил его Бруно. — Это имя вызывает во мне лишь ненависть.
Бернгард замолчал; он ясно видел, что не должен касаться этого пункта, по крайней мере в данный момент.
— Вам придется остаться здесь на некоторое время, — переменил он тему разговора, — Ведь ваши показания понадобятся суду, когда начнется процесс.
— Мои показания закончились сегодня, — с горькой улыбкой ответил Бруно, — больше они не понадобятся, так как никакого процесса не будет.
— Почему? — удивленно спросил Гюнтер. — Ведь не может же суд не возбудить дела, когда у него в руках такие несомненные доказательства преступления?
— Конечно, нет, так далеко не распространяется монастырская власть. Я думаю, что даже сам папа не мог бы заставить закрыть дело. Суть не в том. Не забудьте, что приор находится пока в стенах монастыря, где он останется до тех пор, пока не будут соблюдены известные формальности по его отлучению от церкви. В течение этого времени его заставят отказаться от своих слов, сказанных по адресу прелата, а когда это будет сделано, ему дадут возможность бежать. Не было еще случая, чтобы при таких условиях виновный не скрылся. Каждый отдаленный монастырь охотно приютит беглеца, чтобы избавить его от ненавистного светского суда.
— Вполне возможно. В таком случае нужно предупредить…
— Не предупреждайте никого, — прервал его Бруно, — это все равно ни к чему не поведет. Монастырь ни за что не допустит процесса, который подорвет его престиж, и всегда сумеет скрыть преступника.
— Я все-таки намекну об этом судье, — сказал Бернгард. — Но как бы там ни было, а признание, сделанное приором, навсегда оставит пятно на репутации настоятеля. Само преступление, вероятно, со временем и забудется, но тот факт, что оно было, а, следовательно, может и повториться, потрясет до основания слепую веру в добродетель католического духовенства.
Приезд в Добру прекратил разговор. Гюнтера уже давно ожидали, так как судья поспешил сообщить Рейх о его освобождении. Эта добрая весть совершенно примирила Франциску с судьей, который третьего дня позволил себе такую «неслыханную гадость», как она выразилась об аресте Бернгарда.
Люси с детской радостью бросилась на шею брату и покрыла его лицо нежными поцелуями.