Что нужно для будущего процветания — больше или меньше законов, больше или меньше свободы? Будет ли вся собственность собрана воедино, или ее окончательно разделят? Достигнет ли сексуальная страсть высшей точки благоразумия, став почти девственно интеллектуальной, или наполнится животной свободой? Любить ли нам всех вместе с Толстым или отмежеваться от всех, как Ницше? Именно об этих вопросах мы наиболее жарко спорим. Совершенно неверно то, что эпоха, попытавшаяся хоть как–то определить, что такое прогресс, является «прогрессивной». Но при этом верно, что люди этой эпохи, попытавшиеся хоть как–то определить, что такое прогресс, наиболее «прогрессивны». Заурядная масса, те, кого прогресс никогда не волновал, по идее, должна в него верить. Индивидуалисты, болтающие о прогрессе, непременно устремятся в заоблачные дали, едва заслышат сигнал к гонке.
Поэтому я не утверждаю, что слово «прогресс» не имеет смысла; я хочу сказать, что оно бессмысленно без предшествующего определения моральной доктрины и применимо только к тем группам людей, которые разделяют эту доктрину. Слово «прогресс» не является неправомочным, но, по очевидной логике, для нас оно неправомочно. Это сакральное слово, употреблять которое имеют право только те, кто твердо верит и живет в эпоху веры.
3. О Редьярде Киплинге и о том, как сделать мир маленьким
На свете нет нелюбопытных тем, есть только нелюбопытные люди. Очень важно как можно скорее отстоять зануд. Когда Байрон делил всех на скучных и скучающих, он забыл прибавить, что скучные — выше, лучше, скучающие же (в том числе и он сам) — ниже и хуже. Торжественная радость зануды в сущности поэтична. Тот, кому все прискучило, весьма прозаичен.
Да, нам скучно пересчитывать все травинки или все листья, но не потому, что мы отважны и веселы, а потому, что нам не хватает отваги и веселья. Зануда взялся бы за дело (с весельем и отвагой, естественно) и узнал бы, что травинки так же прекрасны, как мечи. Зануда сильнее, радостнее нас, он — полубог, да что там — божество. Ведь именно боги не устают от повторений; для них закат всегда внове и каждая роза пламенеет, как пламенела первая.
Ощущение, говорящее нам, что все на свете исполнено поэзии, — совершенно и весомо; оно ничуть не зависит от слов или от настроений, Это не просто истина, это — вызов. Можно потребовать, чтобы мы это доказали; можно потребовать, чтобы мы назвали хоть одну неподвластную поэзии вещь. Помню, когда–то давно вполне разумный редактор показал мне книгу «Мистер Смит» или «Семейство Смит» и сказал: «Ну, уж отсюда вы своей мистики не вытянете!» Счастлив сообщить, что я его разочаровал, но победа была слишком проста и очевидна. Обычно в фамилиях поэзии нет, она в ремесле. Но тут фамилия столь поэтична, что только подвижник сумеет носить ее с должным достоинством. Ремесло кузнеца чтили и короли; ему принадлежит половина той славы «arma varimque», которую воспевал древний эпос [