— Не затрудняйтесь.
— С лимоном или без?
— Мне все равно, сударь.
Он вышел и вернулся с двумя дымящимися чашками на подносе. Протянул мне мою.
— Сколько кусков сахара?
— Один.
Руки мои дрожали, когда я начал отхлебывать. Молчание было гнетущим.
— Мне нравится твой костюм. Где ты его достал?
— В «Мэйси». Там я сделал много покупок, когда был в Штатах в сорок шестом.
— Ты познакомился с моей страной?
— Да, после войны, когда уезжал в Париж. Мне надо было в Нью-Йорке сесть на «Иль-де-Франс».
— А во время плавания ты не страдал от дискриминации?
— Я был в каюте первого класса и вообще единственным негром на борту. Пассажиры — большей частью французские интеллектуалы: они возвращались домой после пяти лет изгнаннической жизни в Америке. Узнав, что я еду учиться в Сорбонну, капитан сразу распорядился, чтобы я обедал за столом для почетных гостей. Все относились ко мне с изысканной любезностью, включая переводчицу-резвушку Клодель, которая, между прочим, научила меня, как надо наслаждаться по-французски.
— Ваша парочка, должно быть, шокировала белых американских пассажиров?
— Их было немного: супружеская чета, оба — профессора Йельского университета, один католический епископ из Чикаго и несколько бизнесменов со Среднего Запада. Мое присутствие не испортило им удовольствия от первого, наверное, в их жизни путешествия в Европу.
— Они такие лицемеры, эти белые! Те же самые пассажиры, повстречай они тебя на улице в Мемфисе, попросят тебя перейти на другую сторону.
— Я никогда не строил иллюзий на этот счет. Но я был для них молодым человеком, тянущимся к культуре, я сидел по правую руку от самого капитана и в компании знаменитостей из французской интеллигенции. Да и любовь была на моей стороне. Так что соотношение сил очень определенно складывалось в мою пользу.
— Добавь к этому, — сказал он, — что сам ты из страны Туссена-Лувертюра и, значит, ты прямой потомок черных якобинцев!
— Да, это тоже не пустяк.
Такой порыв «расовой» солидарности, казалось, восстановил между нами нарушенную было доверительность.
— Еще чаю?
— Пожалуй.
— Как ладно он на тебе сидит, — снова вернулся он к моему костюму. — И скроен отлично. Брюки застегиваются эклером или просто на пуговицах?
— Пардон? — И тут Уильям Фаулер обрушился на меня, как коршун с неба. — Сейчас же отойдите, сударь! Я крикну и подниму скандал!
— Ну-ну, семейные скандалы ни к чему, мы все-таки не где-нибудь, а в Париже.
— Эй ты, беркут! Очухайся и постыдись!
— Давай-давай, дарлинг! Я обожаю твою ярость, твои каштановые глаза с молниями, твои руки, готовые поджечь поместья южных плантаторов, твою длинную и толстую волшебную палочку, которой ты расколдовываешь белых девиц.