Извиняться, в общем-то, не в чем. Это слишком стандартная ситуация. Старых любовниц неизменно оставляют. Годившаяся двадцатилетнему Блоку в мамы, Ксения Михайловна должна была смириться со своей отставкой.
Больше они не виделись и не обменялись ни единым словом.
Ксения Михайловна Садовская переживет Блока на четыре года. О чем мы вряд ли узнали бы, но далее в нашей повести следует еще один поразительный эпизод. Неспокойной осенью 1919-го в Одесскую психушку доставили грязную старушку-оборванку. Худая, голодная, она добралась туда через всю Россию в надежде встретиться с дочерью. Питалась по дороге зерном из колосьев, которые подбирала по полям. Дочери своей в Одессе она не нашла, и скорее всего, мы никогда бы и не услышали об этой жалкой нищенке. Но доктор - из «бывших» - оказался человеком просвещенным. К тому же большим любителем поэзии вообще и Блока в частности. Делая запись в больничной книге, он якобы обратил внимание на странное совпадение не только инициалов - К. М. С., но и полных имени, отчества и фамилии. И как мог разговорил пациентку. Врач был потрясен ее рассказом. Но еще более его ошеломил сверток старых бумаг, обнаруженных зашитыми в подкладку ее ветхого польтугана. Это были двенадцать писем Блока. Та, в которой теперь невозможно было угадать действительную статскую советницу, потеряв всё, берегла их как главную реликвию своей жизни.
Велеречивые мемуаристы не преминут подсусалить эту и без того разве что не рождественскую сказку: они попытаются добавить в нее сантимента - напишут об алой ленточке, перетягивающей сверток. Эту деталь они, конечно же, выдумают тоже вослед блоковским строкам:
Жизнь давно сожжена и рассказана,
Только первая снится любовь,
Как бесценный ларец перевязана
Накрест лентою алой, как кровь.
Ксения Михайловна не знала этих стихов. Начисто равнодушная к поэзии, она не следила и за творчеством Блока. Когда доктор прочтет вслух шесть страничек посвященного ей цикла, она расплачется...
Мы бы, например, нисколько не удивились, узнав, что именно наутро после невстретившихся рук Люба записала в свой тайный дневник: «Мне стыдно вспоминать свою влюбленность в этого фата с рыбьим темпераментом и глазами...» - увы: дневник этот сгорит в Шахматове в 1917-м, и Любовь Дмитриевна процитирует эту запись в «Былях» по памяти, а даты не укажет.
Вообще с происходившем между Блоком и Менделеевой в последующие три года всё как бы предельно ясно. Кусок «Былей-небылиц», относящийся к этой поре - самый у блоковедов ходовой. Надо думать, исключительно благодаря целомудренности его содержания. Располагая этим подробнейшим многолистовым отчетом самой фигурантки, мы видим задачу лишь в том, чтобы изложить события по возможности кратко, не упустив при этом важного.