— Лётный, стало быть?
— Лётный.
— Никита Пологрудой давно не бывал?
— Давненько.
Пока беседовали, уха сварилась. Савватька жадно принялся за еду. Наелся и начал хвастать.
— Мне в невод нынче осетер попал. Мужики его впятером вытаскивали.
Дедушка Мирон только посмеивался в бороду.
— А на Черном озере поймали чудо: до пояса девка, а с пояса рыба.
— Ну, уж это враки, — не выдержал Андрей.
— Много ты знаешь, ячменна кладь, — осердился Савватька. — Поживи-ка с мое. Я своими глазами такое-то чудо видал. Прошлой зимой как-то шел от кума с крестин вдоль пруда и вижу: девка сидит и волосы чешет, сама белая, а волосы синие. И таково борзо чешет, только гребень мелькает. Тут я перекрестился, воскресную молитву сотворил. Девка как нырнет в полынью — и как не бывало…
— А сколько вы с кумом хмельного тогда выпили? — спросил дедушка Мирон.
Савватька заплевался, заругался, стал божиться, что он сроду никогда не врал, но дедушка Мирон только рукой махнул.
— Проспись, милой.
Савватька забрал свой пониток, улегся на медвежью шкуру и вскоре уснул, как убитый.
— Добрый мужик, — сказал о нем дед, — только с зайцем в голове.
Стояла глубокая ночь. Холодные осенние звезды играли в вебе. Андрею не хотелось спать: чýдное лицо атаманши выступало из мрака. «Матреша, — шептал он, — Матреша! Где ты, желанная?»
Утром выпал первый иней. Трава казалась серебряной. Опаленные первым заморозком, побагровели листья рябины, в золото оделись березы, а осины, лесные щеголихи, пылали то багряным, то оранжевым, то желтым. Пойма Камы тонула в серой полумгле. Слышно было, как сердито бьют о берег тяжелые волны.
Андрей молча тосковал.
Савватька подошел к нему.
— Слышь, малый… Чего ты живешь у старого хрыча? Айда к нам на завод. Там веселее.
— Ты дедушку Мирона не трожь… Не позволю.
— Чего ершишься? Правду говорю. На заводе и работу настоящую найдешь и невесту я тебе сосватаю такую, что, ячменна кладь, сырьем проглотишь.
— Отвяжись…
На прощанье Савватька все-таки выпросил у деда три шкурки: лису и горностаев. Когда он уехал, Андрей сказал с досадой:
— Плохой человек. Говорил: ничего не надо, а шкурки увез все-таки.
Дедушка Мирон нахмурился.
— Больно ты судить-то скор. Во всех нас худое с добрым переболтано. Кабы не Савватька, не жить бы мне на этом угоре, да и вовсе бы на белом свете не жить. Этот мужик скольких спас… Вот-те и плохой.
«Кто же сам ты такой?» — хотел спросить Андрей и не решился.
Снова потянулись дни однообразной вереницей. Тщетно старался Андрей заполнить их каким-то подобием труда. Он бродил по лесу, слушая задумчивый шорох деревьев. На мерзлую землю падали мертвые шишки, под ногами шелестела побеленная инеем опаль. А вверху в светло-голубой полынье неба стояло невеселое осеннее солнце, и косяки перелетной птицы с жалобными кликами летели на юг.