После нескольких крепких заморозков выпал пушистый легкий снежок, и сразу все волшебно изменилось. Земля и деревья празднично засияли в ослепительно-белых покровах. Кама чернела в белых заберегах, по ней плыла шуга.
В один из первых зимних дней в лесу послышался собачий лай.
Дедушка Мирон встрепенулся.
— Никита, никак, идет. Пойду встречать. Друг ведь старинный.
И он, как молодой, выскочил из землянки.
Андрей тоже вышел и увидел, что дедушка Мирон обнимает своего друга. Это оказался огромный мужик с окладистой полуседой бородой. Овчинный полушубок на нем был распахнут и открывал могучую волосатую грудь, на голове у великана красовалась рысья шапка, за плечом висело кремневое ружье, а через плечо походная холщовая сума. Это и был знаменитый по Прикамью охотник Никита Пологрудый. Свое прозвище он получил от того, что зимой и летом ходил нараспашку с открытой грудью.
— Здорово живете, — молвил он басовито.
— Проходи, проходи в хоромину, — приглашал дедушка Мирон, искренне радовавшийся гостю. — Садись, разболокайся. Как живешь-можешь?
— Живем в лесу, молимся колесу. А бегаем еще, благодаря бога, ногу за ногу не задеваем.
Бережно повесил ружье на гвоздь, снял полушубок и сел в одной рубахе на чурбак, поближе к печке.
— За Камень пробираюсь, — сказал он.
— Эх ты, неспокойная душа. Весь век бродишь.
Андрей с любопытством рассматривал Никиту. Великана можно было поначалу испугаться: дремучая бородища, густые брови и шапка черных с проседью волос, но ясные детские глаза точно изнутри освещали это страшное, все в шрамах лицо.
— На родину ходил, на Пильву. По Вишере плавал. Возле Полюдова камня медведь маленько помял, недели две отлеживался в Романихе.
— Каков он, Полюд-то? — спросил Андрей. — Большая гора?
— Гора, прямо сказать, красавица, а в горе богатырь сидит. Сторожит богатства неисчислимые, злато и серебро. Кто найдет тайный ход да доберется до самого нутра горы, тому Полюд дает взять с собой пригоршню золота да пригоршню серебра, а коли ты еще в карманы покладешь, не обессудь — в той горе навеки останешься.
— Справедливый он, богатырь Полюд. Что ж ты, милой, не пытался в гору-то слазить?
Никита улыбнулся.
— Мне, Захарыч, сам знаешь, богатство ни к чему. Я своим житьем доволен.
— То-то весь век в ремках и ходишь, а твоими трудами Алин в Чердыни дом сгрохал.
— Алин — мужик умный.
— То-то и есть, что умный, да говорится: не верь уму, верь совести. А у купца вместо совести — кошелек с деньгой. Эх ты, простота! Шестьдесят тебе лет, Никита, и все ты дитё.
— Ладно, Захарыч, не ругайся. От себя не уйдешь: каким в колыбельку, таким и в могилку.