— Откуда ты меня знаешь?
— Знаю. Великая гроза близится, атаман. На демидовских заводах, на сысертских, в Белоярской и Калиновской слободах, под Челябой, на Катав-Ивановском заводе — везде бунтуют. А сколько еще поднимутся… Вся Исетская провинция, как пороховой бочонок, брось искру — взорвется… А ты в лесу сидишь… Эх, ты!..
— Да ты кто?
— Иван Белобородов. Запомни, может, свидимся…
Утром, чуть свет, гость уехал.
Зима подходила к концу, хотя порой еще шумели злые метели. Но вот наступила тихая погода. Прояснилось небо, и солнце блеснуло по-весеннему ярко, заслезилась оттепель. Как будто после долгого сна просыпалась тайга. Громче слышались в ней птичьи голоса, снег на лапах деревьев отяжелел, стал зернистым.
Приближалась весна, и друзья готовились к отъезду на сплав. Дуняше велели сушить сухари. Она ходила с заплаканными глазами.
— Не езди, Андрюша, — уговаривала она. — Сердце чует, не увидимся мы больше с тобой.
— Не тужи, Дуня, не кручинься. Привезу тебе из Нижнего полушалок, из Казани ботинки сафьяновые, из Лаишева…
— Ничего мне не надо. Без тебя я с тоски зачахну.
— Ну, полно, полно. Все равно ехать надо.
Друзья решили отправиться в Шайтанку: во-первых, здесь было знакомо, во-вторых, есть у кого остановиться. Андрей рассчитывал зайти к Балдиным.
Накануне Андрею приснилась Матреша. Снилось, будто оба они поднимаются на высокую крутую гору. Кругом мрачные скалы, обросшие мхом, в расселинах темные, хмурые, островерхие ели и медно-красное небо над головой.
Тягостно было на душе у Андрея, точно оставлял самое дорогое и шел неизвестно куда. Матрена вела его за руку. Ладонь была холодная, и холод ее проникал до самого сердца.
— Ведь ты мертвая, — говорил он.
— Для кого мертвая, а для тебя живая.
— У меня есть невеста, отпусти меня.
— Я твоя жена навеки.
Она смотрела на него неживыми глазами, и взгляд этот был страшен.
— Пусти! — крикнул Андрей, вырвал руку из ледяной Матрешиной руки и проснулся.
Тишина стояла в избе, только слышалось, как капля за каплей падает вода из рукомойника.
— Тьфу, какое наваждение!
У Андрея тревожно стучало сердце. Так он и не мог больше заснуть.
А в день отъезда младший из давыдовичей привез печальную новость: брата его взяли под караул и увезли в Красноуфимск.
— Стало быть, хватились нашего гостя, — сказал Андрей. — Пора и нам связывать котомки.
Уезжали синим мартовским утром.
Как ни крепился Андрей, но, глядя на Дуню, едва удержался от слез: такую душевную боль выражало ее лицо. В последнюю минуту Дуня прижалась к нему, всхлипывая, как ребенок:
— Не отпущу!
Он с силой разжал ее руки и, уже не оборачиваясь, пошел к саням, где сидели товарищи. Вез их Давыд. Старик тоже был печален.