Стояла зима, с открытым окном в мастерской стало холодно, зато свежо. Приятно пахло свежевымытым полом, влагой, лимонной отдушкой. Свежий воздух вконец отрезвил Бориса.
– Эй, ты чего наделала? Теперь подумают, что тут и вправду люди живут!
– Ничего, ты скоро все опять загадишь.
Он улыбнулся ей. Хорошая у него была улыбка – неожиданно обаятельная плутовская улыбка нашкодившего мальчишки. У Кати сердце сжалось, когда она увидела эту улыбку на пропитом, изборожденном глубокими морщинами лице молодого старика.
Он поднялся со стула и пошел на поиски следующей бутылки.
– Ты все мои заначки переворошила.
– Я ничего не трогала. Вон – что нашла, все стоит. – И Катя указала, куда она составила обнаруженные непочатые бутылки.
– Не-е-ет, так не пойдет. Я их с умом прятал. Ты что ж хочешь, чтоб я все сразу вот так, – он округло повел рукой по воздуху, словно обнимая все бутылки разом, – взял и выпил?
«Лучше б ты вообще не пил».
Этого она не могла сказать вслух.
Зато нашла бельевой шкафчик.
– Нет, я хочу, чтобы ты вымылся. А я пока постель сменю.
– Я сегодня мылся, – обиделся Борис. – Я на в-в-выставку шел, что ж я, не мылся, что ли?
– И еще разок не помешает.
Он и вправду не был грязным. От него пахло масляными красками, скипидаром, но это были хорошие, чистые запахи. Пахло и водкой, и каким-то жутким табачищем, но тут уж ничего не поделаешь.
Катя отыскала в шкафу чистый трикотажный костюм, вручила Борису, вытолкала его в ванную, а сама перестелила простыни.
– Эти я в прачечную сдам, – сказала она, когда Борис вернулся. – А ты вытащи отсюда мешок с мусором, мне не поднять.
Он покорно ухватил пятидесятикилограммовый мешок и выволок на лестничную клетку.
– Ну, я, пожалуй, пойду, – сказала Катя.
– А я останусь как дурак с чистой шеей?
Он потянулся к ней, и Катя не отстранилась. Она и сама не смогла бы объяснить, что на нее нашло, зачем ей это надо. Жалко его было. Жалко до слез непутевого, несчастного дурня, талантливого, может быть, даже гениального, но палящего себя с двух концов обалдуя. Катина мама говорила про таких: «Умная голова дураку досталась».
Катя осталась с ним. Потом, уже поздним вечером, с трудом выбиралась из нелепого глухого района, где ни автобусы ни черта не ходят, ни до метро на своих двоих не дойти, ни машины не поймать. Катя все-таки поймала наконец какие-то подозрительные «Жигули», попросила довезти до метро «Динамо». Водила запросил двести рублей. Грабеж среди бела дня. Точнее, среди темной ночи. Но Катя не стала спорить.
После этого приезжала уже сама, не дожидаясь, пока Борис ее позовет. А он звал. Мог неделями не вспоминать о ней в своих черных запоях, а потом звонил на мобильный и с пьяными слезами в голосе говорил: