– Неважно, – сказал он. – Уже неважно. Я свой выбор сделал. Мой новый друг показал мне, на что способен. Поверь, это производит впечатление.
Хорнет молчал. Стоял неподвижно, как изваяние, синюшный оскаленный полутруп с выкаченными мутными белками.
Я знал, что он делает. Собирает энергию для удара. Значит, у меня есть лишь двадцать секунд, девятнадцать, восемнадцать…
– Мэтт, гребаный ты идиот! – заорал я. – Сейчас тут будет больше красного, чем на первомайском шествии по Горького!
– Какого еще Горьки?! – сморщился Мэтт.
А в следующую секунду выступил Плошкин. Он не зря просиживал штаны на лекциях в «учебке». Сделал то, что и требовалось. Просто принялся палить в хорнета, пока не кончится обойма. Этому учили и нас.
Кажется, я успел что-то крикнуть. Что-то вроде: «Плошкин, на пол!!!»
Палить начали все. Я дернулся, уходя с линии огня и стреляя в движении.
Что-то полыхнуло и заискрило у меня за спиной. Зал погрузился во мрак, который тут же прорезали частые вспышки выстрелов.
А потом меня больно ударило в висок, я понял, что падаю, и стало темно…
Острая боль в виске не давала успокоиться. Не давала погрузиться в черное, влекущее, а я падал туда, летел в черноту. Но боль цепляла меня, как багром, не давала уплыть. Не давала покоя…
Я очнулся.
Было темно.
С трудом приподнялся, поднес руку к лицу.
Оно было перепачкано чем-то липким. Я ощупал пальцами висок, заорал от боли, заматерился.
Похоже, пуля прошла по касательной. Просто ссадина. Замазать зеленкой, забинтовать – и порядок. Я везунчик. Впрочем, кто бы мог в этом усомниться? Два сверхсрока, двадцать восемь рейдов – и ничего. Только царапина, вот эта.
В темноте время от времени мигали лампы, сыпали искрами.
Я нашарил на пыльном полу пистолет, а рядом – шляпу. Автоматическим, бесполезным жестом нацепил ее на затылок.
Сложно было что-нибудь разглядеть в этих редких вспышках. Я стал двигаться на ощупь.
Туша Мэтта Толстяка, пробитая пулями, валялась посреди прохода. Все его ребята были здесь же, вповалку. Шмаков полусидел, прислонившись спиной к одному из кресел, свесив голову. В руках он сжимал два пистолета – каким-то чудом он успел разрядить обе обоймы. Плошкин лежал рядом, глядя широко раскрытыми глазами в потолок.
Все остались здесь, не было только хорнета.
Но я мог ясно видеть след, который он оставил, уходя.
Кровь у него была уже не человеческая, черная.
Качаясь, словно пьяный, я побрел по следу, уходящему по проходу, по ступеням, прочь из зала.
Я нашел его на краю вестибюля. Совсем немного он не дополз до парадной лестницы, ведущей наружу.