.
Приблизить истины откровения к человеческому пониманию стремилось христианское «любомудрие» с самого начала существования христианства. Но в разные периоды истории Церкви не только сами вопросы ставились неодинаково, но и на одинаковые вопросы, конечно, не затрагивающие откровенной сущности вероучения, давались различные ответы. Это особенно имело место в отношении истолкования догмата искупления и ответа на вопрос: почему крестная смерть Сына Божия была необходима для спасения мира? Объяснение причины этого можно найти в первых главах Первого послания апостола Павла к Коринфянам.
Средоточие христианской проповеди — «Христос распятый» — не познается человеческой мудростью, проповедь о Нем — для Иудеев соблазн, а для Еллинов безумие (1 Кор 1, 23). Но и самими «призванными» из сокровенных в Нем силы и премудрости (см.: 1 Кор 1, 24) раньше воспринимается сила.
«Иисус Христос принес нам прежде и главнее всего новую жизнь»[6], и истина искупления составляет тайну этой жизни, а не мышления человеческого и воспринимается непосредственно верой[7]. Это непосредственное восприятие истины спасения, ощущение новой жизни (возрождение), ею вызываемой, и было явлением духа и силы (1 Кор 2, 4) апостольской проповеди о Христе распятом.
При ослаблении религиозной жизни по мере уменьшения восприятия силы проповеди растет восприятие ее соблазна и безумия (см.: 1 Кор 1, 23) и, естественно, являются попытки раскрытия заключенной в ней Божией премудрости (см.: 1 Кор 1, 24).
Но премудрость Божия, тайная и сокровенная (см.: 1 Кор 2, 7), доступна немногим и не принимается душевным человеком (см.: 1 Кор 2, 14). Поэтому такие попытки остаются в основном убедительными словами человеческой мудрости (см.: 1 Кор 2, 4) — они всегда определяются мировоззрением своего времени, ибо иначе не удовлетворяли бы современников и не достигали своей цели, поэтому же они скоро стареют и изменяются.
Но относительный характер не уменьшает их значения: их необходимость выясняется из постоянной в них потребности, и они принимаются Церковью как труд человеческой мысли, поставленной на службу Божественному откровению.
Святитель Григорий Богослов допускал некоторую свободу в «любомудрствовании» о Христовых страданиях. «Касательно этого, — говорит он, — и успеть в своих исследованиях небесполезно, и не получить успеха неопасно»[8] при безусловном признании сущности догмата как исходной точки в богословствовании.
Но такие попытки истолкования догмата искупления, помимо своей практической (апологетической) ценности, могут иметь различную богословскую значимость, как более или менее раскрывающие сокровенную в догмате Божию премудрость.