Даже еще категоричнее: плохие мы и никто иной обеспечивают ему рай.
Вопрос: о ком он молится, когда молится о нас, заблудших врагах своих?
Ответ знает даже хомячок.
Я позвонил Леде и произнес сакраментальную фразу «нам надо поговорить серьезно и откровенно». Особого эффекта эта фраза не возымела.
Вот, кажется, и все. Ах, да, Лора…
Видимо, я не успокоюсь до тех пор, пока не разделаюсь с этим воспоминанием. Ну, что ж…
Вскоре после того, как Лора чуть не вышла замуж за меня, она вышла замуж за француза (что за наваждение! сплошные французы), большого любителя лягушек (в смысле любителя их покушать, а не защищать права прыгучих зеленых друзей: не все французы одинаковы). Мы с ней встречались несколько раз после ее свадьбы, в интимной обстановке — кажется, для того только, чтобы удивиться, что могло нас связывать раньше. Перси ее колыхались уже не с таким огоньком, да и в глазах появилась прохладца. Кроме того, ей надо было пожаловаться кому-нибудь на свою однообразную жизнь. Кому, как не мне?
Вот теперь, кажется, все.
«Каков же итог и где обещанное корыто?» — спросите вы.
И я, Соломон, вам отвечу:
«Испытывая отчуждение от всего на свете, я приблизился к собственной сути. Чего и вам желаю.
Только не спешите благодарить меня за доброе пожелание. Не торопитесь, а то успеете».
«И что же теперь, болезный?» — спросите вы, делая вид, что спешите сочувствовать «отчужденцу». Вы и не подозреваете, насколько глубоко поражены синдромом русского хомячка.
«А ничего», — отвечу я, с трудом подавляя приступ зевоты, хотя дело, скорее всего, происходило бы утром (видите ли, вечером я обычно тупо смотрю новости по TV, не интересуясь ничем на свете; днем же я работал над романом — пока не наступило отчуждение от него). «Ничего, мои милые», — повторяю я вежливости ради, ибо вежливость — наиболее эффективная из всех известных мне форм отчуждения.
г. Минск