Перед началом спектакля Елена, держа дочь за руку, а точнее, держась за руку дочери, ходила по фойе. На стенах висели фотографии ведущих актеров труппы. Лица серьезные, как бы задумавшиеся и улыбающиеся как бы открыто. Их нелегко теперь было узнать – тех самых, дурно воспитанных, кое-как одетых, голодных, шумных, врывающихся когда-то к Елене в дом и ночами там репетирующих. Удивительно, что им-таки удалось своего добиться! Столько мальчиков и девочек мечтают, рвутся к славе, и вот, значит, кому-то все же везет. Но чем эти так уж сильно от многих и многих отличались? В ту пору, конечно, когда были никто, ничто… Какой глаз надо было иметь, какую зоркость, чтобы суметь в обычной юношеской самоуверенности, тщеславии разглядеть перспективу?
Елена пыталась вспомнить: ну да, шумели, ссорились, бывало, беспорядок дичайший оставляли после себя, но что можно было тогда разобрать, узреть в будущем? Ну да, уставали они как черти. Ночные репетиции, занятия днем в училище, кто-то пытался еще халтурить, на стипендию трудно протянуть. И никто о них не знал, не подозревал даже об их существовании, тогда как они сами уже ни в чем, казалось, не сомневались, уже ощущали себя победителями: разве можно было в тот момент воспринять их заносчивые речи, планы не как бред?
Ну не то что она, Елена, такой уж трезвостью отличалась, скепсисом, чтобы не поддаться совсем заразительной их возбужденности. Поддавалась… Но в глубине души не верила. От неверия и томилась, а вообще все для нее заслоняло равнодушие, всегдашняя измотанность Николая, в то время как ждала она от него любви.
А он, ну даже, предположим, и любил, постольку, поскольку сил у него для любви оставалось. После дневной работы, ночной работы, хождения по инстанциям, вербовки единомышленников, с противниками споров, после административных тягот и горений творческих, входил, чуть ли не шатаясь, к Елене в комнату, моргал воспаленными глазами, бухался в кровать и засыпал.
А она лежала рядом с открытыми глазами, раздавленная оскорбительным равнодушием, Ну хоть бы что рассказал, так нет, язык у него уже не ворочался. Хоть бы улыбнулся, тоже нет, мрачный, постоянно чем-то неудовлетворенный, отвернувшись к стене, засыпал.
Ей бы следовало перетерпеть? А зачем, а что бы переменилось? С ним было бы просто, если думать, как он, жить, как он, желать того же, что для него было единственно важным. Если бы быть другой совсем женщиной, не похожей ни в чем на нее, Елену.
И тогда… тогда бы она не вцеплялась в руку дочери, гуляя по тесному, забитому публикой фойе, стараясь не глядеть на фотографии, развешанные по стенам, узнавая и не узнавая в них тех, кого знала безвестными.