Свой первый день в ГОРОДЕ он запомнил накрепко. Может, на всю жизнь запомнил. Хотя вспоминал главное задним числом, потому что слишком много приключилось всего. Не то чтобы и в самом деле приключилось, но и мельчайшие мгновения, для всех прочих жителей Большого Ковно обыденные и неинтересные, для него получались ошеломляюще единственными и неповторимыми. Собственно, запомнил он даже не мгновения, а впечатления от них. Сначала ему показалось – вокруг стоит невообразимый шум. Это потом он узнал – утро было тихое, раннее, как всегда. Но воздух словно жужжал и пел разноголосой какофонией, это не было неприятно, это было страшно. Он и впрямь испугался. И пока боролся со своим страхом, сам не заметил, как привык. Глупо замер на краю какой‑то поляны, не догадался отключить «квантокомб», и под ним умерла трава. Из шелковой иссиня‑зеленой вдруг стала хрустящей и черной, там, где ступала его нога. Он тогда поспешно свернул ненужное до поры летное одеяние, прикрылся защитным плащом – жест его вышел неосознанным и вряд ли разумным, благо, никого не было вокруг. Тогда же Тим ощутил предательское чувство неотвратимой погони – улететь‑то он улетел прочь из поруганного дома и от мертвого его хозяина, да много ли надо часов, чтобы его сыскать? Ежели и дальше будет стоять приграничным столбом посреди чужой лужайки – выходит, нисколько не надо. Идти, двигаться, смотреть и присматриваться, не ловить ворон, которых нет, не зевать на солнышко: коли не ухватит его первый встреченный им Радетель, не повергнет громом во прах, значит, не так все и плохо. Ему бы только примериться, приноровиться, угадать – что в новом мире где и как. Раз Фавн сказал: сможет он это, значит, и впрямь нельзя теперь отступать. Тим пересилил себя не без труда и сделал маленький, робкий, но вполне осмысленный шаг, сошел с лужайки и направился туда, куда уж понесли его шаткие ноги.
Он помнил, что долго бродил по городу наобум, ни на капельку не понимал об окружающих его людях и предметах, лишь дивился – наверное, глаза у него были круглые и незряче бесполезные, будто у ночной совы, вылетевшей на охоту днем. Тим видел и не видел, потому что не ведал, на что смотрел. Свет ты мой! Это сколько же в тебе чудес! Радостный, чистенький, родной, распрекрасный некогда поселок «Яблочный чиж» в единый миг предстал перед ним нелепым нагромождением убогих домишек, ничего не выражавших, ничего не содержавших, уродливых и лишних на земле. Изменить это чувство было уже нельзя. Отныне и навсегда.
Голодный, он скушал на ходу зачерствелый, припасенный из дому пирожок, украдкой, потому что никто, кроме него, не ел на открытом воздухе. Чем и где питались здешние Радетели – было неясно, а спросить он опасался. Дело шло к вечеру, город наполнялся жителями, деловито сновавшими туда‑сюда без видимой цели, но судя по сосредоточенным выражениям их лиц, цель, несомненно, имелась. С наступлением синего часа (приблизительно, конечно, – ни одной Колокольни Времени Тим так и не нашел) город снова сделался страшным. Он не казался мрачным или темным, как прежде дикая равнина, напротив, освещенный единственно мерцающими стенами домов, но достаточно ярко, он превратился в некое подобие выдуманного им лесного чудовища, готового пожрать неосторожного чужака. Город тоже являлся своего рода и лесом и равниной, вернее, частью того и другого – Тим уже понимал, равновесие это создано Радетелями, да так ловко, что не отличишь, где простая природа, а где нарочно сотворенное их заботой. Но тогда Тиму было не до восхищенного созерцания – его тревожила мудреная задачка: где одинокому страннику расположиться на ночлег? Здесь ведь нет угодливых «домовых», спешащих навстречу переселенцу по обмену: никто не станет взбивать тебе теплую перинку или греть шоколад в расписной чашке. Что же, Тим был готов заночевать и на дворе, то бишь на первой попавшейся лужайке, да вот беда! Ну как не в обычае это – цап его любой прохожий Радетель за шкирку: отвечай, кто таков и почему своего домика не имеешь? Ох и напужался он в тот неприкаянный вечер!