— А если ко мне никто не возникнет, отпустите на волю или в зону кинете?
— Вы свое выполните. И через три недели расстанемся навсегда, — пообещал тот твердо.
Огрызок уже ложился спать, когда вновь услышал какой-то шорох. Словно кто-то делал подкоп в землянку Кузьмы, рассчитывал погреться на халяву. Но через минуту все стихло, угомонилось, замерло.
Кузьма спал чутко. Слышал всякий звук и шорох снаружи, каждый голос. Вот лиса мышкует на отвале. А это — целая стая волков за зайцем гонится. Настигла. Косой от их зубов человечьим дитем кричит — отпугивает. Но от стаи любой крик — не защита. Сожрали вместе с костями, не оставив ни шерстинки, ни голоса.
Зима скоро… Роет в отвале нору огневка. Торопится. Скоро белые мухи полетят. Скует землю холодом, тогда уж не вырыть нору. А без нее в стужу попробуй выжить.
Там, подальше от отвалов, в сотне метров олений вожак отбивается от вожака волчьей стаи. Табун защищает. Каждую важенку. Волки не могут подступиться. Табун в кольцо сомкнулся — рога выставил. А вожаки меж
собой силами меряются. То волк взвоет, то вожак табуна хоркает сердито. Знать, задел клыками серый рогатого.
Совсем рядом синичка сонно вскрикнула. Кто ее потревожил?
Птица эта осторожная. Ее ни звери, ни птахи не обижают. Видно, жалеют за малый рост, неприметную окраску и слабый голос — нежный, грустный, лишь иногда озорной.
«Кто вспугнул? Человек? Лишь его боится эта птаха. Иные ей не страшны», — прислушивался Кузьма, подойдя к оконцу. Но ни шагов, ни дыхания человека не различил в ночи.
Огрызок до утра несколько раз вскакивал с топчана. Слушал ночь. Но она минула спокойно.
Огрызок сам себе не хотел сознаваться, что боится умирать от руки убийцы, как сам считал, придуманного следователем. Но подсознание не хотело подчиняться голосу разума, и вздрагивал он от каждого шороха и шелеста. Утром Кузьма проснулся поздно, с тяжелой, словно с похмелья, головой. Вскрыв банку тушенки, проглотил ее не разогрев. Решил сначала обойти то место, где, по словам следователя, был убит одессит Генька. «Посмотрю сам, как накрылся стопорило. Небось, файнее допру, кто его замокрил. Иначе пахать на отвале замучаюсь, от всякого хорька ссу. Да и на хрен та рыжуха, за какую медяки дают, как пацану», — вспомнил Огрызок и побрел туда, где еще недавно стояла палатка.
Кузьма вырубил для уверенности рогатину и, не выпуская из рук ее и топор, оглядывал место недавней стоянки, как придирчивый хозяин, помнящий каждую мелочь.
Вот тут стояла палатка. Следы от кольев совсем затоптаны. Сколько людей здесь побывало — не счесть! И собаки… Когтями рвали мох от ярости и бессилия. Волки этого не сделают в том месте, где стерегут добычу. Да и следы от когтей не звериные. Мелкие, слабые. Около ели тоже все утоптано. У костра побывали многие. «Но стопорила замокрен между костром и елкой, посередине, так вякал следователь. Но что он в этом волокет?» — усмехнулся Огрызок и пошел к кустам багульника, окружавшим поляну.