Отвернувшись к окну, Маша думала: с родителями всегда так. Никогда не отвечают по сути. «Ходят вокруг да около. Не хотят думать. Или не умеют». Она почувствовала холодное презрение. По сути всегда отвечал брат, но теперь, когда он связался с пионеркой...
– Знаешь, – мама вытерла руки о фартук. – Последнее время стала уставать. Так посмотреть, ну что я такого сготовила? Помнишь, как раньше, когда на праздники? Стояла у плиты по двое суток... – об этом она вспоминала с удовольствием.
Эти праздники Маша помнила отлично. Хлопоты, которые начинались задолго. Мама бегала по магазинам, доставая самое необходимое. Вываривала ножки на студень, крошила горы салатов. На кухонном шкафчике стояла бадья с тестом. Улучив момент, Маша отрывала сырые клочки. В ванной плавала живая рыба. Умирая в неволе, она становилась особенно нежной на вкус.
– Тогда еще можно было, в Елисеевском, – мама оживилась, вспоминая.
– А потом?
– Потом?.. Потом уже нет. Рыба только мороженая...
Маша поморщилась:
– Я не об этом. Теперь никаких праздников. Встречаются только на похоронах.
– Да бог с ним! Давняя история, – мама взялась за баночки.
– Знаешь, что мне не нравится? – Маша прислушалась. Панька, ползущая в ванну, шаркала за дверью. Последнее время она сдавала на глазах. – В нашей семье слишком много давних историй, – Маша переждала шарканье. – Только потом почему-то оказывается, что все они совершенно свежие. Прямо как живая рыба.
– Ну зачем тебе это?.. – мама начала неуверенно. – Тогда... В общем, должна была родиться Татка. От родственников я скрывала...
– Почему? Ты что, нагуляла в подворотне?
– Конечно нет, господи... От законного мужа, – мама говорила сбивчиво, словно оправдывалась. – И живот такой аккуратненький. До семи месяцев совсем незаметно...
Снова она отвечала мимо, как будто специально обходила главный вопрос.
– А потом после лета пришли Макс с Борисом и сразу заметили. Знаешь, они поразились так, будто я и вправду... – невозможная мысль о подворотне залила мамины щеки.
Маша усмехнулась.
– Ну вот, – мама вздохнула, – сели, я подала обед, и они стали говорить, что второй ребенок – неприлично, в наше время никто не рожает, и все такое... А я послушала, а потом говорю: так что прикажете? Сделать аборт? А они молчат и жуют. А потом, дескать, можно и аборт. Тогда я встала и говорю: убирайтесь из моего дома, явились учить меня всем кагалом! А папа, – казалось, она сейчас заплачет, – побежал за ними... И когда родилась Татка, не поздравили. Папа очень страдал. Потом как-то ушло, сгладилось, но праздников я больше не устраивала.