– Мария! – отец возвысил голос. – Ты говоришь, как... нелюдь!
Маша усмехнулась: «А вы – как советские дураки».
– Нет, ты послушай, послушай! Есть же книги, прекрасные книги. Они – о человечности... Ты же читала. Вся русская литература... – он замолчал.
– Это – в другой жизни, где клятва Гиппократа, – она ответила и поднялась. – Ладно. Как я понимаю, наверняка ничего не известно. Сейчас, – Маша обращалась к матери, – ты, надо полагать, отправишься в больницу, чтобы узнать про Паньку. Во-первых, желаю приятных вестей, а во-вторых, не забудь пригласить на поминки. Этого праздника я ни за что не пропущу.
Добравшись до постели, Маша легла и отвернулась. Тихие голоса шуршали за дверью.
«Она не знает... Не знает, что говорит, она – добрая девочка», – мамин голос вставал на защиту. «Она – чудовище, неужели ты не видишь?» – отец отвечал сокрушенно.
Закрыв глаза, она думала о том, что объяснять некому и нечего. Эти все равно не поймут.
Все свернулось мертвой петлей, которую не разорвать.
Мать, втайне мечтавшая о Панькиной смерти, потому что только так можно получить отдельную квартиру.
Панька, ненавидевшая их всех.
Врач, погрузивший ее на носилки...
Маша попыталась представить: вот Панька выжила и осталась инвалидом. Если отправят в приют, комната останется за ней. Под присмотром государства проживет еще сто лет...
«В государственном смысле...» – что-то важное пыталось сложиться в голове, Маша силилась понять. Руку снова дергало. Она подула на бинт, унимая боль. Все, что казалось необъяснимым, принимало вид теоремы. Теорему требовалось доказать.
Коммунальная квартира.
Это условие было необходимым и достаточным.
Еврей, дослужившийся до главного инженера, для своей семьи не может потребовать отдельной.
Врач, давший советскую клятву, по которой имеет право не остаться.
«Здесь – главное звено. Решение о Панькиной жизни врач переложил на родителей. Поставил их перед выбором: жить или умереть. Все продумано так, чтобы родители остались виноватыми. Паук, придумавший советскую клятву, действует наверняка: получив квартиру ценой Панькиной смерти, мать всегда будет помнить, что виновата...»
Боль, пронзавшая ладонь, поднималась по лучевой кости.
Маша поднялась и вышла в родительскую комнату. Они сидели у стола. Собрав силы, она улыбнулась:
– Простите. Просто трудная ночь. Почти не спала. Давайте так: я сама поеду в больницу и разузнаю про бабу Паню, поговорю с врачами. Может, еще жива...
Она боялась, что мать откажется, но та встрепенулась и закивала благодарно:
– Они сказали, больница на Софьи Перовской.