С помощью Проскурникова и Эдика, капитану удалось усадить женщину на диван.
— Мы ей уже и валерьянки давали, и компресс холодный ко лбу прикладывали, — шумно отдуваясь, доложил капитан.
— Компресс-то зачем? — спросил Данилов, накладывая манжету на руку всхлипывающей пациентки, которую придерживал за плечи Эдик.
Снять с себя кофту больная дала без сопротивления.
— Чтобы успокоить, — объяснил капитан. — Верное средство!
Давление оказалось, как и ожидал Данилов, повышенным — сто шестьдесят на девяносто пять. Пульс частый, ритмичный, хорошего наполнения.
— Реланиум внутримышечно, — сказал он Вере и уточнил: — Два кубика.
— Кардиограмму снимать будем? — спросил Эдик, скидывая с плеча кардиограф.
— Будем, — кивнул Данилов.
Кардиограмма была нужна ему не для оценки состояния пациентки, а для того, чтобы избегнуть очередной нотации Лжедмитрия.
Эдик поставил кардиограф на свободный стол, расчехлил его и начал разматывать провода. Пока Вера делала укол, они успели размотать провода и наложить электроды.
— Снимать будем сидя, — распорядился Данилов, оценив размер дивана. — Так удобнее.
Пока жужжал кардиограф, пациентка сидела не двигаясь, но когда электроды были сняты, снова заволновалась, правда не так сильно, как раньше. Теперь она рыдала, не вставая с дивана, периодически выкрикивая «Дашенька! Девочка моя!» и «Нет!». Вера присела рядом с ней и принялась гладить ее по плечу, приговаривая при этом что-то успокаивающе — ласковое.
— Ее надо госпитализировать, — сказал капитану Данилов. — Куда запрашивать место?
Госпитализация из отделения милиции могла происходить в обычную больницу, если пациент или пациентка были людьми свободными, или же в специальное «режимное» отделение, охраняемое милицией, если госпитализируемые находились под арестом.
— В «закрытое» отделение, — ответил капитан. — До выяснения всех обстоятельств она под арестом. Проскурников, найди сопровождающего…
— Кого я найду в это время?! — возмутился тот. — Скажите…
— Тогда поедешь сам! — оборвал его капитан. — Все, иди!
— Вот……! — Петрович крепко обложил судьбу-злодейку, столь неблагосклонную к нему.
Водителя можно было понять — только вернулся с северо-востока столицы на юго-восток и снова отправляйся обратно. Ярославское шоссе или станция метро «Бабушкинская» — разница небольшая. Все одно — далеко. На другом конце Москвы.
— Давненько я не брал в руки руля! — почти по-гоголевски выразился водитель, включая зажигание. — А что везем?
— Человека! — ответил Данилов.
К сильной головной боли добавилась тяжесть на душе. Так бывало всегда, когда он чувствовал свое бессилие, невозможность помочь, исцелить. Бессилие было чем-то темным, вязким, отвратительным. Оно возникало где-то внутри и пыталось поглотить, нет — не поглотить, а заместить собой все хорошее, светлое, радостное. Бессилие старалось внушить ему мысль о том, что он — никто и от него в этом мире ровным счетом ничего не зависит. В такие минуты Данилов начинал искренне сомневаться в правильности своего выбора и подчас даже жалел о том, что не послушался совета матери и не стал поступать в консерваторию.