Изготовляются ли эти мозги или они как-то рождаются, металлические они или только кажутся такими, этого я еще не знаю.
Я жду каждой ночи с нетерпением наркомана. Мне пришло в голову, что я напрасно ничего не записываю. Хотя каждая, буквально каждая черточка, каждая деталь того, что я видел на Янтарной планете, врезается мне в память, лучше все-таки записывать виденное.
Не откладывая свой замысел в долгий ящик, я тут же положил перед собой чистый лист бумаги, взял ручку, написал слова «Янтарная планета» и оцепенел.
В голове моей в первозданной своей яркости и четкости проплывали плавные, округлые холмы и звучала их мелодия, но слов, чтобы рассказать о них, у меня не было. Был лишь чистый лист бумаги, и чем больше я на него смотрел, тем больше убеждался, что никогда ни за что не смогу покрыть его странными маленькими загогулинками, которые называются буквами и которые теоретически могут рождать самые необыкновенные, тонкие, изысканные, трепещущие слова, способные описать все на свете. Нет, для этого нужно было обладать каким-то волшебством, знать заветное петушиное слово, а у меня была лишь грусть, смешанная с каким-то облегчением. Наверное, потому, подумал я, что мне в глубине души и не хотелось записывать на бумаге свое знакомство с народцем У. Наверное, я боялся, что, перенесенные на бумагу, чары исчезнут, нить порвется и я потеряю Янтарную планету.
– Антошин, – сказал я и посмотрел на последнюю парту, где сидел Сергей, – ты готов сегодня отвечать?
– Yes, – сказал Антошин, и все тридцать шесть голов в классе, мальчишечьи и девичьи, светлые, темные и шатенистые, причесанные и лохматые, разом повернулись к Сергею.
Впервые в письменной истории класса он выказал по доброй воле готовность отвечать, причем сказал это по-английски. Пусть одним словом, но по-английски. Должно быть, он и сам понимал необычность этого момента, потому что явно покраснел и насупился, отчего стал сразу интереснее.
Класс замер, все хотели быть свидетелями чуда, чтобы потом рассказывать о нем своим детям и внукам: "Как же, как сейчас помню, это было в тот год, когда Сергей Антошин сказал на уроке «Yes».
Антошин ответил на тройку. Но я поставил в журнал с чистой совестью четверку. Подошел и молча пожал ему руку. Если бы я что-нибудь при этом сказал, все пошло бы прахом. Но я молча пожал ему руку, и впервые на лице Сергея вместо брезгливой сонливости сияла тихая гордость.
Черт возьми, как легко отмыкаются ребячьи души и как трудно, найти ключик, который бы к ним подходил! Два года я не знал, что делать с Сергеем. Два года.