Едва они поднялись на крутой гребень, слегка припорошенный снегом, как перед ними меж высоких и прямых елей завиднелась просторная долина, на которой кишмя кишел народ и слышался сдержанный гомон. Перед шалашами из еловых веток горели костры, их облепили ребята и зябнущие старики. Овцы и козы бродили по лагерю, щипали хвою и заглядывали в шалаши, а лошади и волы стояли, привязанные к телегам. Справа терялась среди деревьев ухабистая и черная лесная дорога.
Николетина и крестьянин сели на бревно возле первого же костра, на котором пыхтел горшок с мамалыгой. Только они скрутили цигарки из табака крупной домашней резки, как вдруг откуда-то появилась хозяйка — высокая и сухощавая, еще крепкая старуха, повязанная голубым платком.
Неприветливо оглядев Николетину, она обратилась к его спутнику:
— Что, кум Перо, не побывал ты в селе?
— Какое там, кума Тривуна, и думать забудь! — невесело отмахнулся крестьянин. — Не пройдешь больше в село. Немцы перекрыли дорогу.
— А где же наше войско? — спросила подошедшая молодуха, разрумянившаяся у костра, с пеплом в светлых волосах.
— Ищи-свищи! Удрали! — разгневалась бабка Тривуна. — Мы их полтора года кормили-поили, а они — на тебе, удрали. Теперь вот таскайся Тривуна на старости лет по лесу.
Николетина насупился:
— А ты, старая, спустись-ка на дорогу, посмотри, как там перья летят. Гада этого — видимо-невидимо.
— Чего ж было в драку лезть, коли силы не хватает? — набросилась бабка на Николетину. — Это вам-то да с десятью державами воевать!
— А ты бы согласилась, чтобы тебя дома за печкой убивали безо всякого? — хмуро пробурчал Николетина.
— Кабы думала соглашаться, не потащилась бы на Грмеч! — отрезала бабка, яростно мешая мамалыгу.
С другой стороны костра весело закричал ребенок:
— Баба, баба, вон чей-то козел на наш шалаш залез!
Бабка сердито вскочила и, вымещая гнев на козле, стала хлестать его веткой, понося его бороду. Вернувшись к костру, она поправила на голове платок и уже дружелюбнее спросила Николетину:
— А где, чадо, твоя шапка? Голова-то у тебя простынет.
— Где? У фрицев осталась! — процедил Николетина, собирая по карманам завалявшиеся патроны.
Бабка дала внучатам миску мамалыги, посмотрела исподлобья на Николетину, а потом заглянула в свой горшок, положила на щербатую тарелку каши и протянула ему.
— На, товарищ, поешь.
— Не хочу! — отрезал Николетина и отвернулся от тарелки, а у самого рот наполнился слюной. Ел он последний раз вчера утром.
— Бери, бери, ешь! — примирительно сказала бабка, ставя тарелку возле нею на бревно.
Николетина, нахмурившись, искоса оглядел тарелку с едой и опять отвернулся.