— Пропади она пропадом, твоя мамалыга. Им снеси, на дорогу, они небось тебе милее, чем наша армия.
У бабки рука так и застыла, и ложка упала в горшок. Задетая за живое, она медленно подняла взгляд на партизана.
— Эх, сыночек, не надо так. Они нам какую беду принесли, а ты — подавай им обед! Или я хуже всех под Грмечем?
— А что ж ты нас тогда костишь? Мало нам немцев, еще и ты — «удрали»! Лучше бы и мне остаться под Бенаковцем.
Бабка понурилась над горшком и начала всхлипывать:
— Да не корю я вас, сыночек, это горе меня одолело, а ты сразу и… Вот до чего дожила — партизан из моих рук не хочет ложку мамалыги взять, будто я чумная какая.
Тихонько всхлипывая, бабка вытирала мокрые глаза, да и Николетина виновато примолк и хмуро воззрился на тарелку с мамалыгой, а потом поставил ее на колени и медленно стал есть.
Старуха еще долго утирала покрасневшие глаза, ворошила костер и озабоченно разговаривала с детьми, а когда подошли какие-то люди и сказали Николетине, что рота его находится у бенаковацкого склада, старуха ушла в шалаш и вернулась оттуда с новой личанской шапкой.
— Вот, товарищ, это у меня от сына, он в плену еще с той злосчастной королевской войны, — невесело сказала она, протягивая Николетине шапку. — Носи на счастье, сынок.
Застигнутый врасплох, Николетина принял шапку, не догадавшись поблагодарить, нахлобучил ее и поднялся, вскидывая ручной пулемет на плечо.
Уже уходя, он припомнил что-то и, обернувшись, сказал бабке Тривуне:
— А ты думаешь, я и вправду сержусь? И у меня мать есть. Теперь она, как и ты, где-нибудь под елкой.
До чего все-таки трогательно слушать и смотреть, как молодые бойцы нашей роты, до недавнего времени пастухи и поденщики, восторгаются, когда им рассказываешь о необычных вещах на свете. Изумляются люди, да и только.
— Ого, неужто слон такой, побойся бога, братишка?! — удивляются они, когда им рассказываю, например, про слона. Если заведу речь об Эйфелевой башне, отказываются мне верить и с сомнением вглядываются в облака, а когда описываю Великую китайскую стену, у них просто-напросто вырываются всякие устаревшие религиозные восклицания:
— Ох, пресвятая богородица!
— Святая Петка, вот так огромадная работа!
Тут я, понятное дело, расту в собственных глазах и прямо-таки чувствую, как честолюбие щекочет меня с той стороны, откуда у павлина растет хвост, а бойцы, опять же, забывают, что однажды ночью я поднял в роте настоящую тревогу из-за теленка, шуршавшего в кукурузе, и удивленно пялятся на меня, точно порываются сказать: «Э-э, хорошо тебе, раз знаешь всякую такую всячину!»