Пэйтон застонала. Она не могла удержаться: контраст между прохладной водой и жарким языком был восхитителен. А от ее стона, кажется, с Дрейком что-то произошло. Он отнял губы от груди, опустил Пэйтон и чуть не задушил в неистовом жадном поцелуе. Неожиданно твердое мужское бедро, теревшееся об нее, легко, как рыбка, но настойчиво нажало между ее ног. И Пэйтон, как распутница, каковой, по ее мнению, она и являлась, откликнулась, задвигавшись, словно в любовной горячке.
И следующее, что она почувствовала: он снова поднял ее над водой. Только в этот раз вместо его рук, она почувствовала под ягодицами что-то твердое и прохладное. Посмотрев вниз, она увидела, что он усадил ее на естественную отмель, образованную одним из плоских валунов, окружавших озерцо. Пэйтон не понимала, зачем это Дрейку, пока не увидела, что он встал между ее бедер в мелкой воде, выставив ей на обозрение часть своего тела, которой она касалась без излишней смелости, когда та была под одеждой; тот орган, отсутствие коего она проклинала из-за тех разочарований, преподнесенных ей жизнью, самым недавним из которых была потеря «Константы».
Только сейчас ей пришлось вознести небольшую благодарственную молитву во славу того, что она родилась женщиной. Потому что в ином случае у Дрейка не имелось бы повода раскрыть ее так нежно пальцами, как он потом сделал, пока сам терзал ее рот губами и языком, действуя так успешно на всех фронтах, что Пэйтон была бессильна оказать хоть какое-то сопротивление. А могла только мурлыкать в знак признательности и шире разводить ноги…
Что явилось для Дрейка убедительным приглашением заменить пальцы чем-то куда большим.
А потом Пэйтон не смогла говорить, не смогла даже думать, потому что его губы оказались снова на ее шее, его руки на ее бедрах. И вот он медленно выходит из нее, когда уже совсем был в ней, и это было так здорово — чувствовать его внутри, так что это он надумал улизнуть?
Пэйтон двинула бедрами, с жадностью забирая его обратно. И почувствовала, как Дрейк втянул воздух.
А потом любимый произнес ее имя голосом, который был нечто средним между рычанием и стоном, и обрушил на нее свой рот, вцепился руками в ягодицы и задвигал бедрами с безумной настойчивостью между ее ног. Она понимала эту настойчивость, потому что тоже ощущала потребность в нем. Все ее существование в этот момент сосредоточилось на Дрейке, на его хриплом дыхании, на грубой щетине, царапавшей ее рот и шею, и, прежде всего, на силе каждого удара, каковым Дрейк глубоко вгонял себя в нее.
И освобождение, когда оно настало, не было похоже ни на что, испытанное ею прежде в тюрьме Дрейка. Показалось, будто в какой-то момент каждый ее нерв натянулся в неудовлетворенности, а в следующее мгновение ее уже несло потоком лавы — да, именно лавы, хотя вулкан на Сан Рафаэле давным-давно потух. Пэйтон сгорала в море огня и света, волна за волной золотой поток омывал ее. Хотя она и не осознавала, но изданный ею крик был настолько же рыданием, насколько визгом, и, услышав его, Дрейк растерял все подобие самообладания. Он сделал один, последний, выпад, глубоко войдя в нее, насколько смог, не отдавая себе отчета: делает ли ей больно или нет, ища только одного — освобождения.