Проглотив слюну и схватившись за края железного столика с диаграммами защищенных зон британских кораблей, чтобы удержаться на подпрыгнувшем полу, он твердым, суровым голосом уверенного в правильности своих решений человека отдал приказ о совершении левого двадцатиградусного коордоната с продолжительностью дуги в сорок секунд. Левченко вообще не отреагировал на действия командира линейного корабля: то ли продемонстрировав, на ком теперь лежит вся ответственность, то ли не одобрив, но демонстративно абстрагировавшись.
Командир штурманской группы переложил линейку на молочно-белом ватманском листе, удерживая карандаш на крупном черном штрихе полуминутного отсчета курса, впившись взглядом в приклеенный мякишем к бумаге дешевый «пилотский» компас. Очень медленно, нехотя, корпус «Советского Союза» покатился влево, сотрясаемый всплесками от падающих в пределах нескольких сотен метров вокруг него тяжелых снарядов, беспощадно освещенный сверху, осыпаемый визжащими стальными осколками, на ощупь ищущими щель боевой рубки. Выправившись, линкор оставил всплески за кормой, и штурман с погонами кап-три и командирскими нашивками на рукавах, по-мальчишески надув щеки, выдохнул воздух, коротким движением карандаша вычертив на ватмане ушедший в сторону от генерального курса двухсантиметровый отрезок.
«Ну, давай поворачивай, ты, старая корова!» – про себя выругался Иванов. Убогая маневренность «Советского Союза» доставила ему массу проблем еще в «мирное время» – то есть, конечно, в военное, но вне боя. Теперь она грозила обернуться коллективной могилой для него лично и всего экипажа в целом.
Линкор, отсчитав сорок секунд, медленно начал крениться в другую сторону, возвращаясь на курс. В это время из динамика раздалась яростная брань брызгавшего слюной Бородулина, отделенного от них двадцатью метрами и тремя броневыми палубами. В гневе старший артиллерист позволил себе такие хамские выражения, которые могли стоить ему головы или погон непосредственно на корабле, если бы нашлось, кем его заменить. Иванов вжал голову в плечи, скрипнув зубами в бессилии. Ох, важен был Егор Алексеич, и ох, уверен в себе. Дай-то Бог, как говорится, чтобы он это в деле проявил. Никто в рубке не выказал свое отношение к услышанному – хотя оглушительный мат не мог не впечатлить молодежь, начавшую иронично поглядывать на своего командира, молча выпрямившегося у просвета рубочной смотровой щели. Через минуту, однако, они поняли, что только так и можно было поступить: не отвечать же, в конце концов, матом на мат, тем более в присутствии адмирала, и ирония зримо сменилась одобрением.