И правильно делает. Детективщик для интеллектуалов у нас есть, и давно, а вот своего Кинга — нет, ниша пустует: именно квазимистической, жутковатой и притом не бульварной прозы, рассчитанной на достаточно искушенного читателя, на отечественном рынке пока не существует. Между тем время ее пришло: появился читатель, которому необходима доза адреналина, тот самый средний класс, уже переставший сомневаться в стабильности собственного благополучия и нуждающийся в терапевтическом щекотанье нервов. А потому расчет “Лимбуса” точен, только вот… ничего не получилось.
Слишком торопливо написана книга, и дело даже не в ошибках (мальчик и девочка, например, никак не могут быть “однояйцевыми близнецами”), небрежность сквозит повсюду: вместо рассказов предлагаются эскизы, вместо полноценных персонажей — этюды к портретам. Проект задуман отлично, осталось его воплотить, то есть дотянуть прозу, замершую в переходном возрасте, до зрелости. Культура “ноубрау” отказывается от этических оценок, но качество ценит даже она.
1 В одном из ближайших номеров журнал предполагает опубликовать развернутую рецензию на прозу О. Зайончковского с несколько другой оценкой.(Примеч. ред.)
ТЕАТРАЛЬНЫЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ ПАВЛА РУДНЕВА
“Господа Головлевы” по Михаилу Салтыкову-Щедрину.
Режиссер Кирилл Серебренников. Малая сцена МХТ им. Чехова.
Премьера 7 октября 2005 года
Слившиеся воедино сценограф Николай Симонов и Кирилл Серебренников сделали спектакль на мощном образе — тюки с бельем. Образ большого дома, обезлюдевшего детского лагеря и одновременно никому не нужного “тряпичного” наследства. Порфирий Головлев — “фуфел тряпочный”, крохобор и владелец застиранного, заглаженного, прохудившегося белья, которое уже никому толком не пригодится — ну разве что как погребальный саван. Тугие тюки, уложенные дворней, более всего напоминают о больничных палатах — о казенном белье, пропитанном смертельным потом и запахом лекарств. Тюки с бельем превращаются в вязкие снежные комья — по ним редкие, оставшиеся в живых люди Головлевки ходят как по минному полю, которое еще и может засосать, как болото. В этих снегах человек застывает в морозных объятиях. Холодно и страшно с вампиром в одном зале сидеть.
Головлев Евгения Миронова — это сонная муха. Засасывает потоком сладкоречивых слов и вонзает мохнатый хоботок, сладострастно жмуря глазки. Сладкой демагогией, насилием бесконечного словоистечения, с которым не справиться ни одному острослову, он окутывает, обволакивает жертв — и их тела постепенно превращаются в кокон, трясет их, выкручивает жилы, сжимает виски. Серебренников навязчиво использует этот вполне физиологический образ — от Иудушки люди уползают, извиваясь, как черви, и застывают в параличе. Головлев оборачивает жертву в кольцо пуленепробиваемых морализаторских словес, лжепророческих, неправедных. В этом как бы клерикальном мире, как и, кстати, у Салтыкова-Щедрина, — ни одной церковки, ни одного крестика, ни одной иконочки — ничего, что свидетельствовало бы о праведности слов Иуды. Это церковь наоборот. Антипророк в пародийно ангельском обличии — с мушиными крылышками. Напускает в жилы своей семьи сонного сока — и она превращается в сонное королевство. Мать, прекрасная, чудная, благородная мать — глава семейства, крепкая домоуправительница, — превращается в дряхлую старуху, со смирением принимающую такого сына, полную безразличия к его судьбе и судьбе своего фамильного древа. Страшно смотреть за метаморфозами Аллы Покровской. Брат Паша, богатырь и хулиган, засосанный Иудушкой, катает по полу пустой водочный стакан и валится, как бревно, на половицы, безвольный, безмолвный, обескровленный. Сопротивляться — невозможно. Нет таких слов, которые можно противопоставить этому евангелию от вампира.