Все время было сыро, обувь не просыхала, и этот никому не нужный героизм сказался позже. Это тем более обидно, что уже на второй год никто не поехал достраивать то, что мы начали, и все было брошено.
На третьем курсе все началось нормально, но однажды утром, уже в конце октября, мы быстро шли по набережной Тучкова в главное здание на лекции по кристаллографии. Был холодный, сырой и пронзительный ветер, на лекции у меня вдруг закружилась голова, все пошло кругами, я едва дошла до общежития и слегла. Подниму голову — все кружится, а ночью спать перестала совсем. Через несколько дней притащилась в нашу университетскую поликлинику. Там престарелые профессора с палочками, очень худые и больные старые женщины, и я, молодая студентка. Сорокалетний здоровый врач осмотрел меня, особое внимание уделив моей груди, я тогда даже не понимала — зачем, потом догадалась, что он просто мерзавец. Назначил внутривенный укол магнезии, и когда сестра ввела магнезию, у меня пульс поднялся до ста девяноста, она перепугалась, позвала этого мерзавца, они сделали еще какой-то укол, и все стихло. Потом сестра мне сквозь слезы сказала: “Не ходи ты больше сюда”.
И тут начались мои муки — головная боль и бессонница. Мне многие говорили: “Клара, кто-то тебя подменил. Ты совсем другая”. А я приходила с лекций, не раздеваясь, ложилась под покрывало, закрывала глаза и не находила выхода из этой тупиковой ситуации. Зимнюю сессию сдала все предметы на четверки, а вот с органикой не получилось. Я ответила на билет, на все дополнительные вопросы, и вдруг преподавательница говорит: “Ставлю тройку. Вам попался слишком легкий билет”. И в первый раз я осталась без стипендии, на те сто рублей, что мне присылали родители. О болезни и о тройке я домой не писала. Опять села на черный хлеб, маргарин, подушечки и борщ в столовой без хлеба. Мы жили в комнате вчетвером, болезнь постепенно отступала, но так медленно, что иногда я была на краю самоубийства. Кругом лекции, волейбол во дворе, вечерние загулы, разговоры о мальчиках, а я лежу от лекций до лекций.
На четвертом курсе отбирали студентов на спецфак по радиохимии, и, несмотря на мое нездоровье (врачи никакой патологии не находили), меня тоже зачислили. Вот тут вопрос — как же меня могли взять на спецфак, если отец мой был репрессирован и мы дважды были на оккупированной территории. Дело в том, что, когда отец из армии вернулся в Минеральные Воды, он пошел по старой памяти в НКВД отмечаться. Там ему сказали: “Выбрось все из головы, ты воевал, уехал из того места, откуда тебя брали, ну кто тебя будет разыскивать. И дети пусть не пишут ни про оккупацию, ни про арест отца”. И мы все так делали, и никто нас не проверял. Даже когда я посылала документы в ЛГУ, в графе о репрессированности родственников и о пребывании на оккупированной территории ставила прочерки. Да и на Урал, если бы знали, меня бы наверняка на работу не направили. Ну а отец вообще поднял голову. Он ведь Харьковский университет не закончил, кинулся в революцию, а вот теперь в свои почти пятьдесят лет решил получить высшее образование и поступил на вечернее отделение Пятигорского пединститута. Кончил его быстро и хорошо и даже на госэкзамене по марксизму выдал преподавателю такую фразу: “А вот Николай Иванович Бухарин был на этот счет другого мнения”. Преподаватель побледнел и замахал руками: “Хватит, хватит, ставлю вам пятерку, идите”.